Петреску по-прежнему разговаривал с Фонтеном, одновременно и заискивая, и сурово пеняя.

– Друг мой, – сказал ему Фонтен, – мне очень лестно слышать то, что вы сказали по поводу этой молодой женщины, но мне не нужна ни она, ни какая другая. Мне это уже не по возрасту. Даже если допустить, что она на мгновение потеряет голову, она проснется в объятиях старика. Наваждение рассеется, и я буду страдать. Вы скажете мне, что подобное страдание стоит той цены, которая за него заплачена, но ведь и другие тоже будут страдать… Вы почти не знаете госпожу Фонтен, она восхитительная женщина, и я люблю ее всем сердцем. Я не хотел бы смертельно оскорбить ее ради глаз, пусть даже таких восхитительных, едва знакомой цыганки.

– Мэтр, – ответил на это Петреску, – вы делать то, что хотите. У меня есть контракт на ваш лекции, а не на ваш любовный победы… Но будь я – это вы, я бы взял то, что мне давать. Как сеньора Фонтен узнать, что вы делать в Лима?.. Но это ваш дела, not mine…[24]Все, что мне надо, это чтобы вы быть готовы в полдень к обед у президента.

– Я буду готов, друг мой. Позвольте, я оденусь.

Едва Петреску вышел, как зазвонил телефон. Фонтен узнал низкий голос Долорес:

– Buenos días, maestro… Вы хорошо спали?

– Прекрасно, Долорес. Мне снились вы.

– Правда? Estoy contenta…[25]Послушайте, Гийом, я только что разговаривала с вашим Овидием. Он мне объяснил, что сегодня вы целый день заняты. Но мне бы хотелось вновь увидеть вас, и не в присутствии толпы… В шесть часов вы идете на коктейль к грустному молодому человеку, Encargado dos Negocios?.. Come se dice?.. Представитель дипломатической миссии?.. Я тоже там буду… Вы могли бы сбежать часов в восемь-девять, no? Сбежим вместе, у меня будет машина, я повезу вас ужинать в Кантри-клуб. Согласны?

– Это будет замечательно, – согласился Фонтен. – Вы споете мне песни фламенко, прочтете испанские стихи и расскажете о себе.

– Никакой программы нет, – сказала она. – Я жду того, чего не ждешь. Не слишком скучайте среди великих мира сего. Hasta siempre, amigo.[26]

Оставшись один, он задумался. Почему она так им интересуется? Конечно, потому, что он француз, потому, что на четыре дня он сделался модной персоной, может быть, потому, что она надеется поехать во Францию. Какова бы ни была причина, это было приятно. Долорес казалась ему бесконечно более поэтичной и необычной, чем Ванда, пропитанная парижским снобизмом.

День тянулся очень долго. На обеде в президентской резиденции присутствовали генералы и адмиралы, с которыми он обменялся тостами в стиле парадных речей на праздновании Четырнадцатого июля. Их французский словарь был беден, его испанский просто никакой. Президент, человек весьма любезный и образованный, юрист, спросил его о конституции 1875 года, которую Фонтен знал плохо. Он кое-как выкрутился, рассказав несколько анекдотов о Мак-Магоне, позабавивших присутствующих. В Альянс Франсез он говорил о защите и распространении французского языка. Прием у Сент-Астье, на котором присутствовало много красивых женщин, стал для него отдыхом. Долорес тоже там была, казалась очень оживленной, пользовалась успехом, но с ним говорила мало и даже, казалось, избегала.

«Она, разумеется, не хочет, чтобы заметили нашу близость, – подумал он. – И она права».

Пару раз она дружески махнула ему издалека. У нее была странная манера морщить лоб, отчего между глаз, над носом, появлялась забавная складка. Казалось, она говорила: «Да, может показаться, что я далеко, а на самом деле здесь, совсем близко от вас». Он поджидал этих знаков и даже умудрялся отвечать на них так, что прекрасные незнакомки, разговаривающие с ним о его лекциях, ничего не замечали. Около восьми к нему подошел Сент-Астье и вполголоса произнес:

– Глубокоуважаемый господин Фонтен, окажите мне честь. Я прошу вас остаться, когда схлынет эта толпа. Я хочу пригласить несколько друзей на небольшой ужин.

– Мне очень жаль, – ответил Фонтен, – но еще утром я пообещал госпоже Гарсиа, что поужинаю с ней.

– С Лолитой?.. Я буду счастлив пригласить и ее тоже.

– Вы очень любезны, господин министр. Увы! Это невозможно. Я хочу обсудить с этой молодой актрисой одну важную вещь: гастроли во Франции, переводы…

Обиженный и уязвленный отказом, Сент-Астье холодно произнес:

– Как вам будет угодно… Но я не министр.

Мгновение спустя Фонтен кивнул Долорес, и она, сдвинув брови, кивнула ему в ответ. С наивной предосторожностью, которая никого из присутствующих не обманула, он подождал, пока она не выйдет, и стал прощаться. Ее он настиг возле двери. Дом Сент-Астье находился на краю большой оливковой рощи, при этом, как ни странно, в самом центре города. Вдаль, насколько хватало глаз, тянулись узловатые стволы аккуратно высаженных деревьев. При свете луны блестели зеленые листья с белой, почти серебристой изнанкой.

– Какая греческая красота, – заметил Фонтен. – Можно подумать, что это античная роща, по которой бродили поэты, или, может, унылый, мрачный lucus,[27]где в преисподней встречаются влюбленные. У меня такое впечатление, что, если мы с вами углубимся в этот голубоватый сад, мы забудем прошлое и больше никогда не вернемся на землю. Наверное, где-то неподалеку протекает Лета… Она катит свои благотворные воды.

– А вот и моя машина, – сказала она. – Садитесь, Гийом. Молодой человек выглядел грустным, еще более грустным, чем обычно, вам так не показалось?.. Цветы были подобраны просто божественно, и все-таки в доме чувствуется отсутствие женской руки…

– Он рассердился, потому что я оставил праздник, чтобы последовать за вами. Он хотел, чтобы мы оба остались на ужин, но ни за что на свете я не согласился бы лишить себя этого удовольствия: сбежать вместе с вами.

– Querido,[28]– сказала она, положив руку на руку Гийома.

Она села за руль, и машина тронулась с места.

* * *

Кантри-клуб оказался особняком в испано-мавританском стиле дворца Мирафлорес, утопающим в цветах. Долорес заняла столик на террасе. Народу было не много. Фонтен, сидя напротив, чувствовал себя спокойным, расслабленным, счастливым.

– Что вы будете есть? – спросил он.

– О, я ем так мало! Обычно красное мясо с кровью и хорошее французское вино.

Он подумал, что гастрономическими пристрастиями она походит на Ванду. Но если та набрасывалась на свой бифштекс, как тигрица, Долорес, съев два кусочка, больше не прикасалась к мясу и тянула стаканчик бургундского. Фонтен расспрашивал ее о жизни, и она рассказывала про эстансиа, в котором она родилась, о том, как каталась без седла на лошадях, ловила животных лассо, о мощенном мозаикой патио, где пели фонтаны. Потом ее отправили в монастырь. Одна очень красивая французская монахиня, сестра Анна, привязалась к девочке и предложила ей сыграть Эсфирь, что и определило ее призвание актрисы.