Вот я и вдова. Нет, неправда: Грегор не умер, мы просто не знали, где он и придет ли когда-нибудь. Сколько их, пропавших без вести, вернулось из России с начала войны? У меня не было даже креста, к которому я могла бы раз в неделю класть букетик свежих цветов – только детская фотография с прищуренными от солнца глазами, но без тени улыбки.

Я представила, как он лежит на боку посреди заснеженного поля, протянув руку к моему далекому, недосягаемому запястью, но пальцы снова и снова хватают лишь пустоту; он не умер, просто лег поспать, не в силах сопротивляться усталости, а вот товарищи не стали ждать, даже тот неблагодарный сосунок, и теперь он замерзает. Скоро придет тепло, ледяная глыба, бывшая когда-то моим мужем, растает, и тогда, может быть, какая-нибудь красотка-матрешка с румяными щеками разбудит его поцелуем. С ней он начнет новую жизнь, наделает детишек по имени Юрий или Ирина, будет потихоньку стареть на даче, а иногда перед камином чувствовать что-то такое, чего не сможет объяснить. «О чем думаешь?» – спросит его матрешка. «Да вроде я забыл что-то… или, скорее, кого-то, – ответит он, – только не знаю кого».

Или годы спустя из России придет письмо: мол, тело Грегора Зауэра найдено в братской могиле. Как они догадались, что это именно он? И откуда нам знать, что они не ошиблись? Но нет, мы, конечно, поверим: что еще остается?

12

Когда подъехал эсэсовский автобус, я с головой накрылась одеялом.

– Роза Зауэр, на выход, – послышалось снаружи.

Вчера за ужином в Краузендорфе мне не удалось съесть и кусочка: я была настолько потрясена, что тело отторгало пищу, а не переваривало. Заметила это только Эльфрида:

– Что с тобой, берлиночка?

– Ничего, – ответила я.

Она нахмурилась, взяла меня за руку:

– Роза, у тебя точно все в порядке?

Я отвернулась; еще одно такое прикосновение вмиг прорвало бы плотину, стоявшую на пути слез.

– Роза Зауэр? – повторили снаружи.

Я прислушивалась к рокоту мотора, пока тот не стих, но не шевелилась. Куры тоже и глазом не повели: за прошедшие месяцы Мурлыка приучил птиц молчать, и теперь одно его присутствие успокаивало их. А к скрежету колес по гравию в этом доме уже привыкли все.

В дверь моей комнаты тихо постучали, потом Герта позвала меня по имени. Я не ответила.

– Йозеф, сюда, скорей. – Она подошла к кровати, откинула одеяло и потрясла меня за плечо, но сразу поняла, что я жива и в сознании. – Ты что же это удумала, а, Роза?

В отличие от Грегора, я не пропала без вести. Я просто никак не реагировала.

– Что там еще? – пробурчал Йозеф. В этот момент громыхнула дверь, и свекор бросился открывать.

– Не пускайте их, – шепотом взмолилась я.

– Да что ты такое говоришь? – воскликнула Герта.

– Ладно, как знаешь, мне все равно. Я слишком устала.

На лбу Герты, между бровями, залегла узкая вертикальная складка, какой я раньше никогда не видела. Не от страха, а от возмущения: как не стыдно изображать смертельную слабость, когда ее сын неизвестно где, может, даже умер! С такими играми я ставила под угрозу не только себя, но и обоих стариков.

– Вставай! Ну пожалуйста!

Герта явно вспомнила про две сотни марок в месяц, но я изо всех сил вцепилась в край одеяла. Она попыталась меня погладить, но тут в комнату ворвался эсэсовец:

– Зауэр!

Начинается…

– Хайль Гитлер! – наигранно выкрикнула Герта. – Простите, сегодня моей невестке нездоровится. Но она уже одевается и выходит.

Я даже головы не подняла: не из протеста, просто сил не было. Йозеф печально кивнул мне из-за спины эсэсовца.

– Может быть, выпьете пока что-нибудь? – заискивающе поинтересовалась Герта у гостя в форме, на этот раз мгновенно вспомнив о приличиях. – Давай, Роза, поспеши.

Я молча уставилась в потолок.

– Роза! – умоляющим тоном повторила свекровь.

– Не могу, клянусь. Йозеф, ну хоть ты ей скажи!

– Роза! – Голос Йозефа сорвался.

– Я слишком устала. Особенно от вас, – тихо сказала я, глядя эсэсовцу прямо в глаза.

Тот оттолкнул Герту, сдернул с меня одеяло, за руку стянул с кровати на пол и одним движением вытащил из кобуры пистолет. Куры по-прежнему помалкивали, не чувствуя опасности.

– Надевай туфли, не то поедешь босиком, – велел он наконец, брезгливо вытирая пальцы.

– Простите, но она же больна, – вмешался было Йозеф.

– Заткнись, не то пристрелю всех троих.

Что мне оставалось делать? Теперь, когда Грегора больше не было, – только умереть. «Пропал без вести, а не умер, понимаешь», – уверяла я Герту, но к середине ночи вдруг поняла, что он попросту бросил меня. Совсем как мама. Какой теперь смысл бунтовать? Я не солдат, да и вместе мы – никакая не армия. «Я – пушечное мясо Германии, – сказал как-то Грегор. – И я сражаюсь за Германию не потому, что верю в нее, и не потому, что люблю ее, а только потому, что боюсь».

О последствиях я не думала: что там, короткий трибунал – и приговор сразу приводится в исполнение? Отлично: больше всего на свете мне хочется исчезнуть.

– Пожалуйста, – взмолилась Герта, пытаясь закрыть меня собой, – оставьте мою невестку! Ее муж, мой сын, пропал без вести! Дайте мне сегодня занять ее место! Я все-все за нее перепробую, что только нужно…

– Заткнись, я сказал! – гаркнул эсэсовец, ударив Герту сперва локтем, потом рукояткой пистолета, куда – не знаю, не разглядела, но свекровь вдруг согнулась и присела на корточки, прижав руку к ребрам, а Йозеф кинулся ее обнимать.

Сдержав крик, я дрожащими руками схватила туфли, натянула их и выпрямилась, сразу ощутив металлический привкус во рту. Охранник подтолкнул меня к вешалке, я сняла пальто, надела его. Герта так и не подняла головы. Я окликнула ее, желая извиниться, но Йозеф молча прижал ее к себе. Оба ожидали, пока я не уйду, чтобы закрыть дверь. Потом Герта будет стонать, теряя сознание от боли, или оба лягут спать, сменив замок, и больше не откроют мне. Видимо, я годна лишь на то, чтобы есть – ради Гитлера, ради Германии. Не потому, что люблю ее, и даже не потому, что боюсь. Я пробую пищу Гитлера потому, что заслуживаю только этого.

– О, да у нас девчачьи капризы? – ухмыльнулся водитель, когда его напарник втолкнул меня в автобус.

Теодора, расположившаяся, как обычно, в первом ряду, отвела глаза и не поздоровалась. Впрочем, сегодня даже Беата и Хайке не осмелились поприветствовать меня, остальные же и вовсе притворились спящими. Одна только Августина, сидевшая слева, в двух рядах впереди, тихонько окликнула меня по имени, но ее нервный профиль показался мне лишь еще одним размытым пятном, и я не ответила.

Вошедшая Лени направилась было ко мне, но заметила пальто, накинутое прямо на ночную рубашку, и заколебалась. Должно быть, мой вид ее напугал: она ведь не знала, что, когда моя мать умерла, она была одета именно так. Значит, и мне пришел конец. Выходя из дома, я не глядя надела открытые туфли и теперь чувствовала, как стынут ноги: пальцы уже онемели. Эти туфли я носила в берлинском офисе, где Грегор был шефом и души во мне не чаял. «Куда это ты собралась на таких каблучищах?» – вечно укоряла меня Герта; впрочем, сейчас, со сломанным или треснувшим ребром, ей было не до укоров. «Куда это ты собралась на таких каблучищах? – подумала, должно быть, Лени. – Надо же, каблуки и ночная рубашка, совсем чокнулась». И она села, недоуменно похлопав своими зелеными глазами. К концу дня мои ноги покроются волдырями, которые придется прокалывать, впиваясь ногтями, калеча собственное тело.