– А я запрещаю. Прямо сейчас. Оберштурмфюрер Циглер – запомни это имя, потому что отныне ты будешь делать только то, что я скажу. Все вы будете. А теперь поприветствуй меня, как положено.

И только я собралась вытянуть руку вперед, как Циглер нанес последний удар: с какой-то хищной яростью он схватил мешочек Беаты, но тотчас же уронил его. Карты выпали, и порыв ветра разбросал их по двору. А Циглер обернулся к охранникам:

– Этих в автобус.

– Будет сделано, герр лейтенант! Марш!

Беата двинулась первой, за ней Лени, потом, потихоньку, и остальные. Оберштурмфюрер пару раз пнул бархатный мешочек, рявкнул: «Приберите здесь» – и направился к двери, но тут заметил Эльфриду.

– А ты что, в прятки играть вздумала? Встать в строй!

Когда я проходила мимо, она коснулась моей руки, той, что я не успела поднять, и в этом жесте сквозила тревога: зачем рисковать без нужды? Вот только я уже не нуждалась в причине, чтобы умереть, смерть и так вечно ходила рядом, у меня, наоборот, не осталось причин жить. Чем Циглер мог меня напугать?

Он увидел, что смерть – мой друг, и ему пришлось отвести взгляд.

14

Как вскидывать руку в нацистском приветствии? Вопрос ничтожный по своему значению, но уверена, оберштурмфюрер Циглер присутствовал на многих семинарах, где это объясняли очень подробно: чтобы четко и эффектно вскинуть руку, нужно напрячь все мускулы, поджать ягодицы, втянуть живот, выпятить грудь, выпрямить спину, свести ноги вместе, набрать побольше воздуха, и тогда ты сможешь выдохнуть: «Хайль Гитлер!» Каждый нерв и каждое сухожилие должны служить священной задаче – тянуть и тянуть руку.

Встречаются, к сожалению, и лентяи, которые тянут руку вяло, но компенсируют это поднятием плеча, задирая его почти к уху, в то время как при правильной постановке плечи всегда должны быть на одном уровне. Поскольку честь отдается непобедимому лидеру, в сущности мессии, следует избегать малейшей асимметрии в позе, подражая по возможности атлетам, которых практически невозможно сбить с ног.

Другие, вместо того чтобы зафиксировать руку под углом в сорок пять градусов, поднимают ее почти вертикально: можно подумать, чем выше рука, тем лучше впечатление. Но впечатление зависит только от одного: насколько грамотно и честно ты выполняешь свою работу. Или, скажем, пальцы – незачем растопыривать их, будто ждешь, пока высохнет лак на ногтях. Пальцы должны быть плотно сжаты! Подними подбородок, перестань морщить лоб, вложи в четкую линию руки всю свою силу, всю энергию. Представь, как этой самой рукой сокрушишь цветных, не ровню нам, победителям: люди, как мы знаем, вовсе не одинаковы, а что такое раса, как не видимое отражение души? Но твоя душа чиста. Вложи ее в вытянутую руку, отдай фюреру – и дальше сможешь жить без этого ненужного груза.

Оберштурмфюрер Циглер был настоящим экспертом по нацистскому приветствию – благодаря то ли многолетней практике, то ли врожденному таланту. Впрочем, я тоже без труда прошла проверку, хотя и не сильно старалась: без блеска, но и не опозорилась. Еще в детстве, занимаясь фигурным катанием, я научилась контролировать свое тело, поэтому даже в самом начале учебного года, когда нас впервые собрали в спортзале для отработки приветствия, выделялась идеальным исполнением: улучшать было нечего. Но всего за несколько месяцев я постепенно скатилась в середнячки, к горькому разочарованию учителей, косо посматривавших на меня во время поднятия знамени со свастикой.

На параде в честь олимпийского огня, доставленного в Берлин из Греции факельной эстафетой – через Софию, Белград, Будапешт, Вену и Прагу, – я видела, как после двадцати минут стояния навытяжку мальчишки в безошибочно узнаваемой полосатой униформе «Юнгфолька» начинали переминаться с ноги на ногу и поддерживать левой рукой уставшую правую, чтобы избежать неминуемого наказания.

В прямом эфире тогда передавали трансляции забегов: голос фюрера, хриплый из-за плохого сигнала, но зычный, которому вторила ликующая толпа, добирался до меня по радиоволнам. Нацию, боготворившую Гитлера, скандировавшую его имя как ритуальную формулу, как заклинание огромной силы, объединило чувство сопричастности, способное даже закоренелого отшельника вытащить из его уединенной кельи. Это была сладкая иллюзия, в которую не обязательно было верить: хотелось лишь ощущать ее, томление не столько по самой победе, сколько по связанному с ней празднику.

Отец злился, пару раз даже выключал радио. Он считал национал-социализм временным явлением, этакой формой молодежного протеста, пришедшей из Италии и распространившейся, словно вирус гриппа; но вскоре те, кто вступил в нацистскую партию, стали обходить его по службе. Будучи добрым католиком, он голосовал за центристов и бессильно наблюдал, как те сперва наделили Гитлера диктаторскими полномочиями, а потом самораспустились. Ему было чуждо внезапное, предательское волнение, которое охватывало меня, стоило только представить толпу празднично одетых людей, запивающих сосиски лимонадом и убежденных в том, что даже отъявленных единоличников может объединить одна идея, одна судьба.

Мне было тогда восемнадцать, а Циглеру сколько? Двадцать три, двадцать пять? Отец умер от сердечного приступа через полтора года после начала войны. Циглер, конечно, уже служил, безупречно отдавал нацистское приветствие, назубок знал правила, уважал их и всегда был готов растоптать сапогами Таро Беаты, а взглядом – мою дерзость, как растоптал бы любого, посмевшего встать между Германией и ее грандиозной целью.

Вот о чем я думала через несколько минут после нашей первой встречи. Надо же, не успел явиться в Краузендорф, как уже наводит свои порядки. Кстати, а где прошлый командир? Вот уж кого совершенно не заботило, сколько раз мы отлучаемся в туалет. И он точно не стал бы врываться во двор и орать: имея дело с десятью кишечниками, вряд ли захочешь вляпаться в то, что производит одиннадцатый, божественный.

Сев в автобус, я задумалась о Грегоре: он топтал сапогами не дурацкие карты, а настоящие трупы. Интересно, скольких людей он успел убить? Циглеру, немцу, противостояла такая же немка, как и он сам, но Грегору, тоже немцу, пришлось столкнуться с чужаками. Выходит, ненависть к врагу оказалась для него сильнее любви к жизни. А может, ему уже было все равно. Так что злилась я в тот день вовсе не на Циглера, а на своего пропавшего без вести мужа.

Хотя нет, по правде говоря – на себя. У тех, кто признает свои слабости, часто возникает чувство вины. Я знаю это с самого детства. С тех пор, как укусила Франца за руку.

15

– Это добром не кончится, уж помяните мое слово, – ворчала Августина, глядя на Уллу, которая в ожидании обеда шушукалась в углу с верзилой и другим охранником.

Крумель опаздывал, в последнее время с ним это случалось частенько, и я спрашивала себя, не начались ли в Краузендорфе проблемы с поставками: может, война все-таки докатилась и до рукотворного рая, куда простые смертные вроде нас попадали еще при жизни. Улла накрутила локон на палец, потом принялась поигрывать кулоном на длинной цепочке, свисавшей до самой ложбинки между грудей. Стоило ли ее винить? Мы слишком долго прожили без мужчин и ужасно соскучились если не по самому сексу, то хотя бы по мужским взглядам.