– Генеральным сделали?

– Какое мое дело! Подписывает бумаги, значит, главный. А ты займись, займись ими всеми.

– Всех мне сбагрили, себе никого не оставили?

– Нам работы хватит. Сидеть сложа руки не будем. Только тебе сподручнее – ты и полицейский, и знаком с ними. Ну, а теперь напиши, свидетель, несколько страниц – тогда языки наши хоть маленько отдохнут.

Я исписал десяток бланков, подписал, и тот, не торопясь, все их прочел. При прощании следователь Шаров напутствовал меня:

– Запомнил? Одна неделя – и с тебя убийца. Или улика. На самый худой конец – найди себе железное алиби. А без этого – извини... придется в камеру. Из города – ни шагу! И с ножичками поосторожней. Я тебе позвоню.

На волю я вышел в десятом часу. Ехал домой и все время размышлял, вспоминал: ведь неделя уже побежала.

Только следователь ошибался: знал я немногих, но в СИЗО мне не хотелось, а хотелось в отпуск. Поэтому начал с классического: кому выгодно?

Начал с сына убитого, зама по коммерции. Какие мотивы, какие «за», что он убийца, и какие «против»? Единственный наследник? Одного этого достаточно для «за» при таком отце. Да еще был с ним не в ладах. С продажей завода потерял бы место и навар от аренды площадей – тоже немало. Выгоды от смерти папочки – крепкие все «за». «Против» – только «родная кровь», но нынче она не останавливает, деньги сильнее.

Юрист. Шуры-муры с Аллой, любовный треугольник в заводоуправлении. Если та знала о деньгах, то и этот мог знать. И не только о деньгах. Крепкие «за» и для него, и для сожительницы Аллы. Богатые старики теперь часто пишут завещания, это даже модно. Если такая бумага всплывет и Алла там упомянута, тогда еще одно «за» для нее. Или обоим сразу «за»? Старик ревновал, и все знал про них, не мог не знать, раз на заводе об этом судачили. Сплошные «за», «против» даже не просматриваются. Да и баксы из сейфа немалые пропали. Действительно, «мешок».

Но почему старик свою Аллу не турнул за шуры-муры на стороне, ведь подруга – не жена. Что же в этом завещании, если найдется?

Дальше – дирекция, заводоуправление. Все они хапнули себе по дешевке этих новых акций по закрытой подписке пару месяцев назад и внакладе от продажи не останутся. Казалось бы, «против». А какой председатель совета директоров не желает стать генеральным? Каждый. И Глотов стал им. Ему – крепкое «за». Но не стар ли он для «мокрого» дела? Не, пожалуй, крепкий еще мужик. Зато «против»: тридцать лет работы рука об руку с убитым. Один по хозяйству, другой партийную линию на производстве гнул, пока его «перестройка» не выгнала из парткабинета. В одной душевой мылись, могли бы раньше разобраться с обидами.

Так чей теперь завод? Портного? Глотова? Протоколы собрания украдены, считай, как бы собрания и голосования не было, пакет акций убитого автоматически после этого блокируется – прокуратура за этим проследит! Ничего не понять – ох, уж это наше недозрелое законодательство...

Портному, может оказаться, все это очень выгодно. Со скупленными акциями и с блоком на акции убитого – он хозяин, он теперь все решает, в его руках власть. Поэтому ему целый букет «за».

Далее, Стукалов, начальник охраны. Он все это время в коридоре терся. Мотив – как у каждого из правления, – не потерять местечко. Но у него не только мотив, а лучшие возможности и средства для «мокрого» дела.

Дальше, все они вместе. Продажа родного завода им ни к чему. Поэтому блокировка контрольного пакета акций убитого – сильный ход. Чтобы крупный акционер не проголосовал своими акциями, бывало, похищали, сажали, а теперь убили. Темная кухня, но надо влезать и раскапывать: здесь крутые деньги, а значит, и мотив.

Кто еще просматривается? Обиженные мелкие акционеры? Повидал я этих отечественных «миноритариев» – всегда они крайние, обманутые и крикливые. Почти у каждого есть заветный «мотивчик» – прибить вора-подлеца, того или другого из начальников, а всех их на заводе несколько сотен, кого Софронов надул со вторым выпуском акций или на улицу выставил с продажей родного завода.

Подумал и о следователе Шарове. Зачем я ему на свободе? Еще одна гончая? Или он честный человек? Ладно, через неделю станет ясно. Но в одном этот следователь прав: я первый у них в списке, и, скорее всего, единственный. И светит мне полгода в переполненной камере СИЗО, а потом суд с неизвестным исходом.

Приехал я домой в двенадцатом часу и полчаса отмокал в ванне. Редко у меня хватало терпения возиться с ней, и не любитель я ванн, но теперь захотелось. На пустой желудок завалился спать и весь следующий день болел – валялся в кровати и смотрел телевизор.

На второе утро проснулся бодрым, но еще ломили помятые позавчера внутренности. Время шло, пора действовать, счетчик тикал. Проверил бумажник – все на месте, только перемешано. Повертел в пальцах картонный квадратик с телефоном кареглазой Гали. И позвонил в заводоуправление – начал с мотоцикла.

Там не могли понять, что мне нужно и кто может дать разрешение на выезд мотоцикла с территории. Наконец сообщили, что никого из руководства сейчас нет и, возможно, до завтра уже не будет, все уехали на похороны, а точнее, в церковь, на панихиду по покойному директору. Я уточнил, в какую церковь, но те не знали, и я долго ждал, пока что-нибудь узнают или хоть улицу мне назовут. Узнали, сказали – церковь эта находилась на юге Москвы, в Ясеневе, от меня около часа городским транспортом. В церкви я не был уже несколько месяцев, пора тоже перекрестить лоб.

Это я сделал сразу, как только туда приехал, перед образом Спасителя над входом в церковь, и поднялся по ступеням. Раньше, замечая отпевание усопшего в крыльях какой-нибудь церкви, печальное сборище около открытого гроба, я отходил подальше, к другим иконам, к алтарю, или вообще выходил и откладывал свой редкий молебен до следующего раза. Меня всегда огорчало слишком близкое соседство высоких идей и чувств и физического тлена. Что-то в этом было от культа мертвых, со всеми этими мощами и гробами... Но в этот раз я пришел в церковь, чтобы тоже встать рядом с гробом: за несколько дней я хорошо узнал человека в дорогом полированном гробу, разделил его горести и даже ел в его доме. Я чувствовал вину перед ним: недоглядел. Какие бы оправдания я ни привел для себя, вина висела и на мне: он просил меня быть рядом, даже заплатил за это вперед. Я стоял, смотрел на его заплаканную внучку и чувствовал свою вину еще острее.

Панихида пока не началась, люди только осваивались с необычным для них окружением, звуками, запахами, а некоторые заводские безбожники и вообще попали в эту церковь впервые. Священник был еще занят, тройка певчих перебирала нотные листы. Букеты цветов и венки плыли из рук заводчан и ложились под гробом.

Я встал в сторонке так, чтобы всех видеть. Внучка Таня стояла рядом с незнакомой молодой женщиной, и я сразу определил, что это – ее мать, они были похожи. Таня меня заметила, глаза наши встретились, и я сдержанно ей улыбнулся. Подошли еще люди, и среди них Алла, в стильном траурном наряде. Встала отдельно от всех, сзади, и я видел, как она впилась глазами в лицо покойного.