«Слава богу, что написала, — думает Гальперин, вертя в руках врученное послание. — Надо же. Она в Москве. Не зря я, видно, столько раз оборачивался и мучился предчувствиями, мы вполне могли столкнуться на любом перекрестке. Хотя, — он мельком смотрит на адрес, — в Солнцево, как я понимаю, это было бы более вероятно».

Теперь Гальперин стоит в этом самом Солнцево и видит перед собой именно то африканское сочетание страстей, которого ему, оказывается, так не хватало: губы сжаты, плечи вздернуты, волосы, отчего-то прямые, рассыпаны по плечам, глаза, секунду назад метавшие молнии, все еще сверкают, но теперь в этом сияющем гневе отчетливо прослеживаются искры растерянности, смешанной с заинтересованностью.

— Я его отправил и получил ответ, — продолжает зачем-то сочинять Влад о происхождении послания для Алины.

— Давайте! — Девушка резко протягивает руку, не отрываясь от дверного косяка.

— Пожалуйста, — Гальперин подходит, протягивает конверт. — Это, кстати, тоже вам.

Алина разворачивает плакат. Афиша Карнеги-холла: платье в пол, точеный подбородок прижат к скрипке, белокурые локоны собраны с высокую прическу, — серьезность и сосредоточенность, — genius at work[7].

— Хороша, — говорит почти искренне. Хотя почему почти? Действительно искренне. Ведь действительно хороша.

Шурик подходит в замешательстве, заглядывает через плечо:

— Кто это? — Читает афишу: — Всемирно известная скрипачка, повелительница струн… Ты ее знаешь? Я не понимаю. Ответь мне! — Не дождавшись реакции, переключается на гостя: — Вы, вообще, кто? Вы из печатного центра или откуда?

— Из печатного? — недоумевает Гальперин, не отрывая глаз от Алины. Она продолжает смотреть на плакат, до боли прикусив губу. — Почему из печатного?

— Ну… Полиграф и все такое…

— А… Полиграф — это детектор лжи. В нашем центре изучают возможность при использовании этих аппаратов помочь людям обнаружить проблемы, скрытые глубоко внутри, проблемы, в которых они не признаются даже самим себе. А полиграфу нашему доступны все потаенные закоулки памяти и необъяснимые странности души. — Гальперин объясняет и смотрит на девушку. Поймет ли она, к кому он обращается?

Но Алина не слушает, она в своих мыслях, она где-то далеко, рядом с той, что изображена на плакате. Шурик тоже теряет интерес к гостю, неспособному никоим образом продвинуть творчество его дамы. Теперь он с живым любопытством изучает афишу.

— Значит, ты с ней знакома? Однако! Не знал, что у тебя такие связи. Малыш, это же здорово!

Алина вспыхивает. Ей становится стыдно, стыдно за себя, за нелепого Шурика, стыдно перед этим то ли журналистом, то ли неизвестно кем, стыдно перед человеком, который смотрит на нее так, будто видит насквозь. Она ощущает лишь одно непреодолимое желание как можно быстрее исчезнуть, скрыться от этого испытующего взгляда проницательных синих глаз.

— Остынь! — грубо одергивает она Шурика, выпускает из пальцев плакат, тут же свернувшийся у ее ног аккуратной трубочкой, и, от волнения хромая сильнее, чем обычно, направляется в кухню. Садится на табуретку, кладет перед собой на стол конверт, смотрит в пустоту.

— Может, откроете? — теперь Гальперин подпирает дверной косяк.

— Вам-то что за дело?

— Любопытство.

— Не порок…

— Знаю, знаю. На самом деле, просто хочу знать, будет ли ответ.

— Даже если и будет, я найду другого почтальона.

— Отчего же? Возможно, я принес отнюдь не дурные вести.

— Это не имеет значения.

— И все же.

— Спасибо. И прощайте, — с нажимом говорит Алина.

— Только один вопрос.

— …

— Ваши волосы. Они были кудрявые.

— Химия. Вы наконец уйдете?

— Хорошо. Как скажете. Только позвольте отдать вам это. — Мужчина кладет перед ней на стол какую-то бумажку и уходит, не оборачиваясь. Алина успевает заметить и неестественную бледность, и желваки, внезапно заходившие на скулах, и протест, и обиду, негласно обозначенную широкой удаляющейся спиной. А еще она неожиданно понимает, что все эти проявления отчего-то не оставляют ее равнодушной.

— Бред какой-то, — резюмирует она свои впечатления и, отодвинув подальше положенную Владом на стол бумажку, распечатывает конверт.

На столе два авиабилета и две открытки. Алина не в состоянии шевельнуть и пальцем, она не сводит глаз с картинок на цветном картоне: два кольца, голуби, розы, кружева. Все понятно и без слов, что ровной серебристой вязью украшают внутри приглашения на свадьбу. Одна открытка для Алины, вторая, такая же, для ее отца. Девушка наконец читает свою:

— Dear Alina, — повторяет она несколько раз, как заклинание, будто надеется, что нижеследующий текст исчезнет прежде, чем она до него дойдет. Буквы, однако, не растворяются, складываются в слова, а те в незамысловатые фразы, понятные даже Шурику, который появляется на кухне и, ничуть не гнушаясь, забирает у Алины приглашение.

— Ух, ты! Она тебя на свадьбу зовет. Это ведь она, да? Эта тетка с плаката? Точно, она. Ну, ты даешь! Такие связи, и молчком. Ладно, мы это исправим. Значит, скрипачка и кто еще? Ух, ты! Лорд Вильгельм Арчибальд Третий. Ни фига себе!

— Лорд… — Алина смотрит на Шурика и не видит его, глаза устремлены в пустоту, сквозь пространство.

— Так, а я о чем? Лорд, понимаешь? Это ж мы теперь…

— Лорд…

— Что ты заладила? Я об этом и говорю. Повезло-то как. Ща раскрутим этого лорда, и все дела.

— Лорд…

— Да лорд-лорд! Так, что же делать? Что же нам делать?

— Нам? — Алина резко вскидывает голову, стряхивая оцепенение. — Нам ничего. А вот что делать тебе, я знаю.

— Излагай! — Он напоминает профессора, снисходительно согласившегося выслушать доводы нерадивого студента. — Ну?

Девушка усмехается, выговаривает слова отрывистыми оплеухами:

— Быстро собирай свои вещи и проваливай!

— ???

— Я сказала: «Быстро!»

— Линчик, ты что? Что с тобой? Что случилось? Я тебе больше не нужен?

Да, именно так. Он ей больше не нужен. Так просто. Так ясно. Так примитивно. Так пошло.

— Может, я что-то не так сделал? Я исправлюсь, Алиш! Я…

— Ты — хороший. Я — плохая. Тебе ясно?

— …

— А теперь проваливай.

Через час стонов, уговоров, обещаний, ползаний на коленях, ругательств и обещаний «стереть Алину с лица земли» Шурик исчезает из ее жизни так же внезапно, как появился, не оставив после своего пребывания никакого следа, кроме пронизывающего ощущения какого-то всеобъемлющего, несмываемого позора. Алина так и не встала из-за стола. Сидела, как пригвожденная, теребила приглашения, не реагировала ни на просьбы, ни на слезы, ни на угрозы. Лишь вздрогнула от хлопка двери, словно очнулась от спячки, выпустила из рук открытку, отшвырнула подальше, увидела бумагу, оставленную Гальпериным. Почти такая же вязь, как на свадебном приглашении.