— Мальчики, быстро в класс!

В общем, вытрясти истину из Будки нам так до конца и не удалось. Следом в класс вбежали Агата и Зойка. Пока я и Тимка с ними здоровались, Будка смылся за свою парту.

Целый урок нам было не до Митьки. Предводительница принялась выяснять, что у нас сохранилось в головах после летних каникул. Результаты опроса ее не слишком вдохновили. Поморщившись, она сказала:

— Очень плохо.

Впрочем, такая сцена повторяется каждый год. Поэтому на нас с Тимкой слова Предводительницы не произвели ровно никакого впечатления. Пройдет два-три дня, наши башки настроятся на учебу, и там все, что надо, всплывет. Во всяком случае, у тех, кто более или менее нормально занимался в прошлом году. У нас с Тимкой, например, всплывет. У Зойки с Агатой — тоже. И у Будки. А вот у амбала Винокурова — нет. Там всплывать абсолютно нечему. Для меня вообще полная загадка, как он переходит из класса в класс. Но пока Сережке это удается, и он вполне доволен.

На опрос ушел весь урок. А как только началась перемена, Тимур немедленно заловил Будку и тоном, не допускающим возражений, изрек:

— А ну пошли. Разговор есть.

— О чем? — вытаращился на него Митька.

— Там узнаешь. — И Тимка подтолкнул его к лестнице.

Будка, пожав плечами, повиновался. То ли и впрямь не понимал, чего мы от него хотим, то ли прикидывался. Но если прикидывался, то мастерски. Мы спустились на пол-этажа вниз и заблокировали Митьку возле подоконника.

— Вот теперь ты нам все объяснишь, — сквозь зубы процедил Тимка.

— Да чего объяснять-то? — вытаращился на него Будка.

— Почему вчера не остановился, когда мы тебе орали? — спросил Тимур.

— Но ведь я уже говорил, — откликнулся Митька.

— И что ты нам говорил? — возмутился Тимур. — Нес какую-то чушь про стиральную машину?

— Да стиральная машина тут ни при чем, — отмахнулся Митька. — Это уже потом было.

— А что было до? — задал вопрос я.

— А про «до» вам уже было сказано, — отозвался Будка. — Предки разозлились на меня из-за двери и ключа.

Тут Тимка совсем озверел и как рявкнет:

— Ну и что?

— А то, что мне после этого велели в наказание до конца дня из дома никуда не высовываться. Хотя я-то чем виноват? Сами ключ бракованный подсунули, и я же еще отдувайся.

Тимка, выразительно покосившись на меня, задал разоблачительный вопрос:

— В таком случае, Будка, как же ты оказался на улице?

Мы ждали, что Митька стушуется. Но, к нашему удивлению, этого не произошло. Он совершенно спокойно ответил:

— Оказался, потому что мать начала готовить. А у нее масло кончилось. Вот она и отправила меня в магазин. Но предупредила: «Если ровно через пятнадцать минут не вернешься, пеняй на себя». А в магазине, как назло, касса сломалась. Я все пятнадцать минут возле нее проторчал. Вот и понесся потом домой, чтобы лишний раз не будить в матери зверя. Я и так уже опаздывал. А если бы с вами остановился, то вообще бы попух.

Я не сводил глаз с Будки. Голос его звучал искренне, да и история с маслом показалась мне вполне правдоподобной. Правда, у меня осталось полное впечатление, что, когда он вчера от нас улепетывал, в руках у него ничего не было. Если это на самом деле так, значит, Митька все-таки врет, чтобы мы не догадались, как он вчера нас подставил. Поэтому я быстро проговорил:

— Митька, а в чем ты масло-то нес?

Он уставился на меня, словно на сумасшедшего, и ответил:

— В руках, естественно.

— Просто в руках или в пакете? — задал новый вопрос я.

Митька глубоко задумался и наконец медленно произнес:

— Вспомнил. Я эту бутылку просто держал в руках.

«Про пакет не соврал, — отметил про себя я. — А бутылка у него и впрямь могла быть. Он нес ее перед собой, вот мы со спины и не заметили. Нет, кажется, он говорит правду».

— Теперь ясно, — произнес вслух я.

Тимка, однако, все еще сомневался в искренности Будки. Поэтому полюбопытствовал:

— Если ты сидел весь остаток дня дома, почему твоя мать по телефону мне ответила, что тебя нету? И когда я к тебе зашел, сказала то же самое?

Лицо у Будки вдруг стало густо-красного цвета. И он с усилием выдавил из себя:

— Это они… то есть предки… так меня наказали. Мол, будешь сидеть дома, но видеться ни с кем нельзя. И по телефону разговаривать — тоже. И сами они со мной почти не разговаривали. Только по делу.

Будка посмотрел на нас со столь несчастный видом, что я окончательно понял: он говорит чистую правду.

Однако Тимка и после этого, недоверчиво покачав головой, проворчал:

— Допустим.

Митька с изумлением на него уставился и хотел что-то добавить к невеселой своей истории. Однако ему опять помешал звонок. Мы побежали на вторую математику.

Усевшись за парту, я шепнул Тимке:

— Чего ты к Будке привязался? Ведь все же ясно. Он не виноват.

А Тимка ответил:

— Это таким доверчивым дуракам, как ты, может, ясно. А я по-прежнему думаю, что Будка врет.

Дальше нашим вниманием вновь завладела Мария Владимировна. Она наконец принесла наши карточки учеников. Раздавала она их не просто так, а под расписку, поэтому процесс шел долго. Карточки оказались похожи на единые проездные билеты. Только были именными. И еще на карточке имелась строгая надпись: «Без права передачи».

Как объяснила Мария Владимировна, каждого из нас снабдили индивидуальным электронным кодом, который нанесен на карточки. Стоило опустить карточку в турникет, специальное устройство считывало личный код ученика, и в компьютере, подключенном к турникету, фиксировался ваш номер, а также время прихода или ухода ученика. Таким образом, администрация школы полностью контролировала наши появления и исчезновения.

— Это что же получается, — выслушав Предводительницу, возмущенно зашептал мне на ухо Тимка. — Мы теперь у них полностью под колпаком. Никакой свободы. Даже с уроков теперь не слиняешь.

— Слинять-то можно, — отозвался я.

— Ну да, — снова заговорил Тимка. — И тебя мигом засекут.

— Раньше тоже иногда засекали, — ради справедливости отметил я.

— Не понимаешь? — просто весь кипел Тимка. — Раньше можно было какую-нибудь лапшу на уши повесить. А теперь у них будут точные данные.

Я промолчал. Мне это новшество тоже не слишком понравилось. В общем-то, я редко прогуливал. Но сам факт, что теперь этого делать нельзя, вызывал у меня в душе гневный протест. Я обвел глазами класс. Лица у всех были какие-то кислые. Даже у новеньких.

Тут Сережка Винокуров поднял руку и поинтересовался: