Через минуту Павлуша вернулся с вестью, что лошади, прибывшие из деревни, так устали, что запрягать их невозможно. Все равно придется ночевать, отъехав верст с десять, так не лучше ли дать им отдохнуть дома и выехать на рассвете…

Пришлось покориться необходимости и отложить выезд.

— Так пусть Гаврило подает нам поужинать! — решила Нелина, усаживаясь в кресло и принимаясь за свое нескончаемое вязание на длинных деревянных спицах.

На следующий день, лишь только начало светать, все в доме Нелиной были уже на ногах и, выпив наскоро чаю, готовились к отъезду, как вдруг в городе поднялось необычайное движение, и на улицах появились русские войска, отступавшие от Красного.

Встревоженная этим неожиданным появлением, Нелина стала еще более торопить своих с отъездом и звала детей скорее садиться в экипаж, уже совсем запряженный. Но Ольга медлила под разными предлогами. Старуха рассердилась не на шутку и, выходя во двор, крикнула дочери:

— Так оставайся же тут одна, коли тебе резню в улицах видеть хочется!

Ольга неохотно пошла за матерью, но не успела подойти к экипажу, как во двор вбежал запыленный офицер и бросился прямо к ней.

— Митя! — вскрикнула вне себя молодая женщина.

— Уезжайте! Как можно скорее уезжайте! — говорил Бельский, обняв одной рукой жену, а другой взяв руку тещи и целуя ее. — Что же вы это, мамаша, до сих пор не уехали? Французы у стен города…

— Да вот все твое сокровище! — пожаловалась старушка, указывая на дочь. — Никак ее не уговоришь, не урезонишь. Все тебя поджидала. Видно, сердчишко чувствовало, что явишься к нам… — досказала она ему шепотом.

Но Бельский не мог расслышать слов тещи, так как Павлуша душил его своими поцелуями.

— Ради самого Бога, уезжайте скорей! — торопил Бельский, сажая жену в тарантас. — Я вырвался на одну минуту — послан от генерала с поручением к коменданту и должен возвращаться с ответом.

Он еще раз поцеловал жену, ручку теще и Павлушу, затем побежал к воротам, крикнув кучеру и лакею:

— Садись! С Богом! Трогай!

Тарантас грузно закачался и застучал большими колесами по немощенному широкому двору, и пока выехал за ворота, Бельский был уже на коне. Он послал юной супруге прощальный поцелуй, пришпорил коня и помчался в противоположную сторону той, куда направился тарантас с дорогими ему людьми.

Когда Бельский присоединился к своему отряду, тот уже выдержал не менее пятнадцати атак кавалерии Мюрата, старавшегося во что бы то ни стало прорваться к Смоленску и отрезать наши армии от Москвы.

Но егеря дивизии Неверовского отбивались стойко и отступали в полном порядке, несмотря на беспрестанные стремительные нападения неприятеля, вчетверо их превосходящего.

Неверовский поджидал себе в подкрепление корпус Раевского, но тот все не показывался, и его дивизии в итоге пришлось одной выдержать до сорока жарких атак неприятеля на протяжении двенадцативерстного расстояния. Только к вечеру третьего августа подошли они к Смоленску. Французы гнались за ними и к ночи остановились перед городскими укреплениями.

В Смоленске поднялось страшное смятение. Растерянные жители бросились вон из города, унося все, что только можно было захватить с собой. Выйдя на дорогу, ведущую в Москву, все рассыпались по разным проселкам и тропам, ища спасения в ближайших деревнях, но большая часть направилась прямо в Москву Все дороги были заполнены возами и пешеходами. Тащились старики с котомками за плечами, тяжело опираясь на палки; бежали дети, придерживаясь за телеги или за платья матерей; шли женщины с грудными детьми на руках. И все это двигалось растерянное, заплаканное, не зная в точности, куда именно направиться, где приютиться и укрыть от опасности своих близких и пожитки, ценности, с немалым трудом накопленные.

На рассвете четвертого августа началась канонада вокруг стен Смоленска. Французы кидались на приступ Кремля с разных сторон. Гранаты черными змейками влетали в город, сильно ударялись то тут, то там, разлетались вдребезги и своими осколками ранили тех несчастных, которые еще оставались в городе. Никто не смел выходить из дому, но и за деревянными стенами домов и дворов было не менее опасно: гранаты зажигали строения то в той, то в другой части города.

Петербурге еще ничего не было известно о бомбардировании Смоленска.

У Триниуса, лейб-медика принцессы Вюртембергской, собралось довольно большое общество, состоящее большей частью из иностранцев. Тут находился и высокий, величавый красавец-старик, поэт Клингер из Франкфурта, и приземистый швед Крузенштерн, совершивший кругосветное путешествие, и страшный поклонник Наполеона астроном Шуберт, и барон Штейн, формировавший в то время немецкий легион, который должен был выступить с нашими войсками против французской армии, и множество разных немцев, явившихся в Россию для поступления в этот русско-немецкий легион. В числе новых приезжих был тиролец Франц Юбиле, статный мужчина лет сорока, говоривший весьма увлекательно и живо передававший эпизоды последней тирольской войны. Его неподдельный патриотизм воодушевлял всех окружающих.

— Спойте вашу национальную песенку! — просила одна из дам. — Когда я ее слушаю, мне представляется, я нахожусь в горах Тироля.

Он с любезностью стал позади севшей за фортепиано дамы, и полилась звучная народная песня Тироля.

В это время к Триниусу подошел Мейндорф, приехавший для поступления в немецкий легион, и попросил познакомить его с германским поэтом Арндтом, вызванным из Германии бароном Штейном себе в помощники.

После обычных приветствий завязалась беседа. У познакомившихся оказалось много общих знакомых в Германии, и разговор их вскоре принял весьма непринужденный, почти дружеский тон.

— Вы, я думаю, — заметил Мейндорф, — немало почерпнете здесь сюжетов для вашего пера.

— Да, — отвечал задумчиво Арндт, — тут много есть и для наблюдений, и для описаний. Многое так и просится под кисть художника. Ехал я сюда через Волынь и нахожу, что на Волыни хозяйство ведется не хуже, чем у нас в Германии. Какие пчельники, луга! Какой рослый скот!..

— Но как вы приехали? В это время уже двигались русские войска. Мне пришлось сесть на корабль, чтобы добраться до Петербурга.

— Да, задержек на пути было немало. Движение войск сильное. Особенно много военных скопилось около Смоленска. В то время к этому пункту стягивались войска, так как Багратион шел на соединение с Барклаем-де-Толли, и все поле вокруг Смоленска представляло один сплошной лагерь. Помню, было тогда жаркое время. А именно — июльское утро. Мы едва двигались через эту массу войск. Пыль стояла столбом и густым слоем пудрила нас и нашу поклажу. Хотя наш германский поэт Мезер и говорит, что пыль — помада героев, но я нахожу, что можно было бы нам обойтись без этого геройского украшения. В самом Смоленске нашли мы те же толпы: насилу смогли добраться до гостиницы симона Джиампа, но там все номера оказались уже битком набиты. Наш саксонский офицер Боуль сидел просто на лестнице и на наши требования от прислуги хлеба и вина только улыбался, повторяя: «Терпение, друзья, терпение! Я послал в город моего слугу и вот уже более часа его жду. Здесь же, в гостинице, вы ничего не достанете, ибо все съедено и выпито дочиста. Угла нет тут ни за какие деньги! Уланские и казачьи офицеры заняли не только весь дом, но и весь двор. Всюду такие толпы, что разве мышь проберется»… Военный поток этот отхлынул только к вечеру, и мы наконец добыли себе две комнаты и несколько жареных куриц. В войсках оказалось много наших немцев, саксонцев, австрийцев, пруссаков, отточивших свои мечи против французов. Они группировались вокруг дивизионного генерала, герцога Вюртембергского, и меня представили ему в качестве будущего служаки в немецком легионе… Никогда я не забуду этой пестроты военного лагеря. Каких только войск не пришлось мне видеть за эти три дня, проведенных мною в Смоленске! Тут проходили и проносились вскачь татары из Кабарды и Крыма, статные казаки с Дона, калмыки с плоскими лицами, впалой грудью и кривыми ногами, башкиры с луками и стрелами. Но всего красивее был взвод конных черкесов. Из Смоленска я направился на Москву с молодым офицером немецко-русского легиона. Он был послан в лагерь и возвращался в Петербург. В Вязьме мы застали часть императорского кабинета: графа Нессельроде, барона Арштета и других. Как теперь помню наш парадный обед у тамошнего полицеймейстера. Накрыто было в зале на сто пятьдесят человек; собралось все местное дворянство. И воодушевление у всех было чрезвычайное. Французов называли рабами за то, что они провозгласили Наполеона своим императором. Восторг этот был вовсе неподдельный и отражался в народной толпе. Мы пировали, провозглашая тосты за счастливое окончание войны, за наш немецко-русский легион. Прекрасные дамы и раненые русские офицеры сочувственно жали нам руки за то, что мы приехали в Россию идти вместе с русскими против общего нашего врага Наполеона. А вокруг города стояли станом тысячи молодых крестьян, набранных в рекруты и в ополчение и провожаемых своими близкими, да повозки раненых, которых отправляли в глубь России. Но ни эти юные новобранцы, ни вид повозок с ранеными не могли охладить общего воинственного настроения. Я с восторгом любовался, когда мимо меня мчался длинной вереницей поезд ополченцев: впереди скрипки и дудки, подле рекрутов матери, братья, сестры, невесты в цветах. Весело и шумно неслись они, нарядные и здоровые, провожаемые своими близкими на смертный бой. Одна подобная картина может послужить прекрасным сюжетом для поэта и для художника. Есть тут над чем призадуматься и мыслителю: тяжелое время переживаем мы с вами, молодой человек!