Моя жизнь прошла рядом с Вашей, но Вы этого не заметили. Ваши глаза были обращены в другую сторону – я для Вас всегда оставалась в тени.

Первый раз я увидела Вас в приемной пансиона Птиц8. Вы навещали Вашу сестру; она, как и я, училась в этом пансионе, только в старшем классе. Мне тогда было лет тринадцать, самое большее – четырнадцать, а выглядела я еще моложе, потому что была очень хрупкой, маленькой и светленькой. Вы не обратили никакого внимания на девочку, на ребенка, который украдкой бросал на Вас взгляды, жуя принесенную матерью шоколадку с пралине от Марки9. Вам тогда было двадцать два или двадцать три года, и по детской наивности я находила Вас очень красивым. Меня тронуло и покорило то, с какой добротой и любовью Вы говорили с сестрой, мне захотелось, чтобы у меня тоже был такой брат. Мое воображение тогда не заходило дальше мечты о любящем брате. Потом мадемуазель де Маливер закончила пансион, ее забрали, и больше я Вас не видела, но образ Ваш не стерся из моей памяти. Он сохранился на чистом листе моей души, как легкий карандашный набросок, сделанный опытным мастером. Штрихи со временем становятся почти невидимыми, но еще очень долго их можно различить, и порой они – единственный след ушедшей души. Мысль, что взрослый мужчина мог меня заметить, была бы слишком смелой и потому не пришла мне в голову.

Я ведь была еще в самом младшем классе, даже пансионерки относились ко мне с пренебрежением. Но я часто думала о Вас, и в целомудренных мечтах, которым предаются даже самые невинные создания, именно Вы всегда играли роль прекрасного принца, Вы спасали меня от страшных опасностей, вызволяли из подземелий и, обратив в бегство пиратов и разбойников, возвращали моему отцу-королю. Да, королю, потому что такому герою, как Вы, полагалась по меньшей мере инфанта или принцесса, и я скромно присваивала себе этот титул. Иногда роман превращался в пастораль: Вы были пастухом, я – пастушкой, и наши стада соединялись на самых зеленых и сочных лугах. Ни о чем не подозревая, Вы заняли большое место в моей жизни, Вы властвовали в ней, как абсолютный монарх. Вам я посвящала мои школьные успехи, я трудилась изо всех сил, чтобы заслужить Ваше одобрение. Я говорила себе: «Он не знает, что я выиграла приз, но если бы знал, то был бы очень рад», и, от природы ленивая, я с удвоенной энергией принималась за работу. Не правда ли странно, что детская душа тайно и по собственной воле отдается власти сеньора, который даже не представляет себе, что у него есть такой преданный вассал? И не странно ли, что первое впечатление так никогда и не потускнело? Ибо оно осталось на всю жизнь – увы! очень короткую – и сохранилось после смерти. Я увидела Вас, и во мне дрогнуло что-то неопределимое и таинственное, а что именно – я поняла, только когда глаза мои закрылись и открылись уже навсегда. Мое нынешнее неосязаемое состояние чистого духа теперь позволяет мне говорить о вещах, которые утаила бы земная девушка, но незапятнанная белизна души не умеет краснеть: небесное целомудрие не порицает любовь.

Так прошло два года. Из девочки я превратилась в девушку, мои мечты, по-прежнему невинные, начали взрослеть вместе со мной. Они не всегда окрашивались в розовое и голубое и не всегда имели счастливый конец. Я часто ходила в сад, усаживалась на скамью подальше от подруг, игравших или о чем-то шептавшихся, и, как молитву, повторяла Ваше имя. Иногда я набиралась смелости и думала, что это имя могло бы стать моим, разумеется, после цепи случайностей и приключений, запутанных, как в комедии плаща и шпаги, интригу которой я закручивала и раскручивала по собственной воле.

Моя семья по праву могла бы встать вровень с Вашей, мои родители обладали завидным состоянием и положением, а потому союз, заключенный в самом укромном уголке моего сердца, вовсе не казался несбыточным или безумным. Когда-нибудь мы вполне естественным образом могли бы повстречаться там, куда оба имели доступ. Но понравлюсь ли я Вам? Сочтете ли Вы меня красивой? На эти вопросы маленькое зеркальце пансионерки не отвечало «нет» – впрочем, теперь, после моего появления в Вашем венецианском зеркале и в Булонском лесу, Вы можете вынести собственное суждение. А вдруг Вы опять не обратите внимания на девушку, как когда-то не заметили ребенка в пансионе Птиц? Эта мысль повергала меня в глубокую безысходность, но юность никогда не отчаивается надолго, и вскоре я опять возвращалась к розовым мечтам. Мне казалось невозможным, что Вы пройдете мимо своего счастья, своей добычи, души, что является точным слепком с Вашей души, или отвернетесь от той, что посвятила Вам себя с детства, – одним словом, от женщины, созданной именно для Вас. Тогда я не формулировала все столь четко, движения моего сердца еще не были мне так ясны, как теперь, когда все события моей жизни предстали передо мной в новом свете; мною владел неодолимый инстинкт, слепая вера, чувство, которому я противиться не могла. Несмотря на девственное неведение и невероятное простодушие, во мне зрела всепоглощающая страсть, о которой я никогда и никому не рассказывала. В пансионе у меня не было подруги, я жила только мыслями о Вас. Я ревниво оберегала свою тайну, не желая делиться ею ни с кем, и гнала прочь всякого, кто мог помешать мне думать о Вас. Меня называли «серьезной», а наставницы ставили всем в пример.

Как ни странно, я не торопила час расставания с пансионом, наслаждаясь последними неделями мечтаний, ведь после возвращения домой наступила бы пора действовать.

Пока я была заперта в стенах пансиона, я имела полное право тешить себя надеждами, не приближаясь ни на шаг к их осуществлению. Вылетев из клетки, я должна была направить мой полет прямо к цели и постараться долететь до своей звезды, тогда как нравы, обычаи, условности, бесконечные запреты и ограничения, которыми общество окружает девушку, не позволяют ей даже шагу ступить навстречу своему идеалу. Из целомудрия и чувства собственного достоинства она не может предлагать то, что не имеет цены. Ее глаза должны быть опущены, уста немы, грудь недвижима. Нельзя, чтобы румянец или бледность выдали ее при встрече с тайным возлюбленным, и часто он отворачивается, принимая сдержанность за высокомерие или безразличие. Сколько пар, созданных