или самая постмодернистская форма этнической музыки, которую я когда-либо слышал, сочетающая традиции и новое звучание. Глобальная проблема искусства коренных народов в том, что оно застряло в прошлом. Загвоздка или путаница понятий вот в чем: если искусство не исходит из традиции, как оно может быть аборигенным? А если оно застряло в традиции, в прошлом, может ли оно быть актуальным для коренных народов, живущих в настоящем, быть современным? Так что остается одно: держаться ближе к традиции, но сохранять достаточную дистанцию, чтобы быть узнаваемо родным и современным по звучанию. Именно это маленькое чудо сотворили три продюсера из «первых наций» в своем доступном одноименном альбоме, который, в духе эпохи микстейпа, раздали бесплатно в интернете.

Я устраиваюсь на полу и делаю вялые попытки отжаться. Потом перекатываюсь и пытаюсь качать пресс из положения лежа на спине. Верхняя половина туловища не двигается с места. Я вспоминаю свои студенческие годы. Как давно это было, и сколько надежд я питал в то время. Какой невозможной показалась бы мне тогда моя теперешняя жизнь.

Я не привык заставлять свое тело трудиться. Может, уже слишком поздно выныривать из того, что я сделал с собой. Нет. Сдаться – это значит снова сесть за компьютер. На мне рано ставить крест. Я – индеец-шайенн. Воин. Нет. Это слишком банально. Черт. Я злюсь от этой мысли, от того, что она вообще пришла мне в голову. Злость придает сил, заставляет меня сделать приседание. Я отталкиваюсь изо всех сил и приподнимаюсь, тянусь все выше и выше. Но радостное возбуждение от завершения первого упражнения сопровождается взрывом, и мокрый вонючий комок облегчения вываливается в заднюю часть моих спортивных штанов. Я задыхаюсь, потею, утопая в собственном дерьме. Я ложусь на спину, кладу руки плашмя ладонями вверх. Ловлю себя на том, что говорю «спасибо» вслух, не обращаясь ни к кому. И во мне просыпается что-то, похожее на надежду.

Часть II

Возвращение утраченного

Перо обрезано; перекроено светом, жучком и подпоркой; искажено небольшим наклоном и всякого рода креплениями и гнетами. Оно, безусловно, податливо.

ГЕРТРУДА СТАЙН

Билл Дэвис

Билл продвигается по трибунам с медлительностью человека, который слишком давно занимается этой работой. Он еле тащится, ступает тяжело, но не без гордости. Он с головой погружен в работу. Ему нравится что-то делать, чувствовать себя полезным, пусть даже теперь приходится быть на подхвате. Он подбирает мусор, пропущенный первой бригадой уборщиков после матча. Это работа для старика, которого не могут уволить, потому что он слишком давно здесь служит. Он знает об этом. Как и о том, что он значит для них куда больше. Разве не он всегда готов подменить других сотрудников? Не он ли свободен в любой день недели и готов выйти в любую смену? Разве не он знает всю «кухню» этого стадиона лучше, чем кто-либо? И не он ли брался за всякую работу в течение всех этих долгих лет? От охранника, с чего начинал, до продавца арахиса – правда, эту работу выполнял лишь однажды и возненавидел ее. Он убеждает себя в том, что его ценят. Он говорит это себе, потому что может сказать и поверить в это. Только это неправда. Здесь больше нет места для таких стариков, как Билл. Нигде нет.

Билл прикладывает ладонь козырьком ко лбу, заслоняясь от солнца. В светло-голубых латексных перчатках, он держит в одной руке палку для захвата мусора и прозрачно-серый мешок – в другой.

Он прерывает свое занятие. Ему кажется, что он видит, как что-то перемещается вдоль верхней кромки стадиона. Что-то маленькое. И движение неестественное. Определенно не чайка.

Билл качает головой, сплевывает на землю, наступает на плевок, поворачивается кругом и, щурясь, пытается разглядеть, что там наверху. В кармане вибрирует телефон. Он вытаскивает трубку и видит, что звонит его подружка, Карен; наверняка из-за своего великовозрастного сынка, Эдвина. В последнее время она только о нем и говорит. Постоянно напоминает, что его нужно подвозить на работу и обратно. Билла возмущает то, что она так нянчится с ним. Билла бесит этот тридцатилетний ребенок. И вообще коробит от того, как воспитывают нынешнюю молодежь. Все они – изнеженные младенцы, ни цепкости в них, ни хватки. Во всем этом есть что-то неправильное. В лицах, вечно озаренных сиянием экрана телефона; в пальцах, суетливо порхающих по клавишам; в гендерфлюидной моде; гиперполиткорректности при полном отсутствии социальных навыков и неприятии старосветских манер и учтивости. Вот и Эдвин такой же. Безусловно, технически подкованный, но, когда речь заходит о реальном, суровом, жестком и зубастом мире по ту сторону экрана, без этого экрана он – сущее дитя.

Да, времена нынче тяжелые. Все говорят, что как будто бы становится лучше, и от этого только хуже. Так же и с его собственной жизнью. Карен советует ему быть оптимистом. Но сначала надо добиться чего-то обнадеживающего, чтобы потом поддерживать эту веру. Впрочем, он любит ее. Несмотря ни на что. И старается, он действительно старается смотреть на мир со светлой стороны. Это только кажется, что молодежь определяет ритм жизни. Но даже старики, облеченные ответственностью, порой ведут себя как дети. Нет больше размаха, нет видения, нет глубины. Мы хотим всего сразу, и хотим нового. Этот мир – как коварный крученый мяч, брошенный чрезмерно возбужденным, накачанным стероидами юным питчером, которого целостность игры волнует не больше, чем судьба костариканцев, старательно сшивающих мячи вручную.

Поле оборудовано для игры в бейсбол. Трава такая короткая, что даже не шевелится. Эта неподвижность – основа основ бейсбола. Трава расчерчена мелом. Прямые линии, разделяющие «фол» и «фэйр», тянутся к трибунам и обратно в «инфилд», где идет игра, где делают подачи и «свинги», ловят и осаливают, сигналят, бросают мячи, зарабатывают «болы» и «раны», где игроки потеют и ждут на скамье в тени дагаута, жуя и сплевывая, пока не закончатся все «иннинги». Телефон Билла звонит снова. На этот раз он отвечает.

– Карен, в чем дело? Я работаю.

– Прости, что отвлекаю тебя, дорогой, но Эдвина нужно забрать с работы. Он просто не может. Ты же понимаешь. После того, что случилось с ним в автобусе…

– Ты знаешь, как я к этому отношусь…

– Билл, пожалуйста, последний раз. Я потом поговорю с ним. Дам понять, что он больше не может на тебя рассчитывать, – говорит Карен. Больше на тебя не рассчитывать. Билл терпеть не может, когда она всего парой слов делает из него виноватого.