И, разумеется, в конечном итоге настоящая военная история никогда не бывает про войну. Она про солнечный свет. Она про то, как рассвет наползает на реку, когда ты знаешь, что должен ее форсировать, и маршем пойти в горы, и сделать вещи, которые боишься делать. Она про любовь и память. Она про печаль и горе. Она про сестер, которые никогда не пишут в ответ, и про людей, которые никогда не слушают.

Когда погиб Курт Лимон, мне трудно было горевать. Я плохо его знал, а то, что мне о нем было известно, не впечатляло. Он разыгрывал из себя крутого солдата, вечно выделывался, распускал хвост, и нередко перебирал с этим. Он отколол несколько опасных шуток, даже пару-тройку таких, которые казались чистым безумием, как в тот раз, когда он разрисовал себе все тело, нацепил жутковатую маску и отправился просить сладости на Хэллоуин. Но после он никак не мог перестать хвастать. Он все трепался и трепался о своих подвигах, прибавляя к ним мелкие красивые детали, которых на самом деле не было. Думается, он был слишком уж высокого о себе мнения, что плохо кончилось. Или наоборот. Возможно, он как раз чересчур сильно старался затушевать то, что слишком низкого мнения о себе.

Так или иначе, о мертвых легко лить слезы, и чтобы уберечься от этого, расскажу короткую историю про Курта Лимона.

В феврале наш взвод отрядили в район боевых действий, прозванный Рокет-Покет (такое название он получил из-за того, что враг частенько именно оттуда запускал ракеты по аэродрому в Чу-Лае). Но для нас это было как двухнедельный отпуск. Рокет-Покет растянулся вдоль берега Южно-Китайского моря, и обстановка там была как на курорте: белые пляжи, пальмы и дружественные деревеньки. Время выдалось тихое. Никаких потерь, никакого контакта с противником. Разумеется, вышестоящие не могли оставить нас в покое, и как-то после полудня вертолетом пригнали армейского стоматолога, чтобы проверил и по мелочи подлатал нам зубы. Это был высокий худющий молодой капитан, лысый и с дурным запахом изо рта. Полчаса он читал нам лекцию на тему гигиены полости рта, демонстрировал, как правильно чистить зубы и пользоваться зубной нитью, а после открыл свою лавочку в небольшой палатке, и мы по очереди отправились на личный осмотр. Устроено было все крайне примитивно. Имелись бормашина, работающая от аккумулятора, топчан, ведро морской воды для споласкивания рта и железный чемоданчик с различными инструментами. Своего рода конвейерная стоматология, быстрая и безликая, и больше всего молодого капитана, похоже, заботило, как бы не превысить время приема.

Пока мы сидели и ждали, Курт Лимон начал нервничать. Он все время ерзал и теребил свой личный знак. Наконец кто-то спросил, в чем проблема, а Лимон опустил глаза на руки и сказал, что в старших классах школы у него была парочка неприятных историй со стоматологами. Они же сущие садисты, сказал он. У них там самая настоящая камера пыток. Он не против крови или боли — если уж на то пошло, в бою ему даже здорово, — но в стоматологах есть что-то такое, от чего его жуть берет. Он глянул на палатку и добавил:

— Ну уж нет, я туда не пойду. Мне в рот никто не полезет.

Но десять минут спустя, когда стоматолог выкрикнул его фамилию, Лимон встал и пошел в палатку.

Это не заняло много времени. Он потерял сознание еще до того, как капитан к нему прикоснулся.

Нам вчетвером пришлось поднимать Лимона и укладывать его на топчан. Когда он пришел в себя, на лице у него было забавное незнакомое выражение, почти смущенное, точно его поймали на каком-то страшном преступлении. Он отказывался с кем-либо говорить. До конца дня он чурался остальных, сидел один под деревом и только пялился на палатку стоматолога. Он казался чуток оглушенным. Время от времени мы слышали, как он бранился, наверное, старался спустить пар. Любой другой над случившимся посмеялся бы, но для Курта Лимона это было чересчур. Судя по всему, от стыда в голове у него что-то перемкнуло. Поздно ночью он пробрался в палатку стоматолога. Он включил фонарик, разбудил молодого капитана и сказал ему, мол, у него чудовищно болит зуб. Мол, просто убийственно, словно ему гвоздь в десну загоняют. Стоматолог даже мелкого кариеса у него не нашел, но Лимон не унимался, поэтому капитан в конечном итоге пожал плечами, вколол ему новокаин и вырвал совершенно здоровый зуб. Нет сомнения, болело потом жутко, но наутро Курт Лимон улыбался до ушей.

Во Вьетнаме случилось немало странных историй: одни невероятные, другие — того хлеще, но навечно запоминаются те, которые застряли где-то между пустяком и бедламом, безумием и обыденностью. Одну я вспоминаю снова и снова. Ее рассказал мне Крыс Кайли, который клялся и божился, что это чистая правда, хотя я первым готов признать, что это довольно слабая гарантия. Среди парней роты «Альфа» Крыс Кайли имел репутацию человека, склонного преувеличивать, такого, который просто должен приукрасить факты, и для большинства из нас привычным делом было делить рассказанное им напополам, а то и вовсе отметать семьдесят процентов его истории. Например, если Крыс говорил тебе, что переспал с четырьмя девушками за ночь, вполне можно было вычислить, что речь идет о полутора. Суть тут не в обмане. Как раз напротив, Крыс хотел расцветить правду, заставить ее пылать так жарко, чтобы вы почувствовали в точности то, что испытал он. Думаю, для Крыса Кайли факты складывались из ощущений, а не наоборот, и, слушая какую-нибудь его байку, ты ловил себя на том, что спешно прикидываешь в уме — вычитаешь превосходную степень, вычисляешь квадратный корень абсолюта, а потом умножаешь результат на возможно.

Но что касается этой истории, то Крыс отчаянно отстаивал ее правдивость. Он утверждал, что сам был свидетелем тех событий, и помнится, ужасно расстроился, когда однажды утром Митчелл Сандерс усомнился в ней.

— Такого просто не могло бы случиться, — сказал Сандерс. — Никто не потащил бы свою крошку во Вьетнам. Это же чушь собачья! Я про то, что нельзя сюда импортировать своих женщин.

Крыс покачал головой.

— Я это видел, дружище. Я был там. Парень так и сделал.

— Привез свою девушку?

— Именно. Это факт. — Тут голос у Крыса сорвался и дал петуха. Помолчав, он посмотрел на свои руки. — Слушайте, как все было. Он послал ей деньги. Помог купить билет. Симпатичная блондиночка, совсем еще девчонка, только-только школу закончила. И вот такая заявляется к нам с чемоданом и большой косметической сумочкой. Приезжает прямиком в джунгли. Богом клянусь, на ней были кюлоты[22]. Белые кюлоты и розовый свитер в обтяжку. Она взяла и приехала.

Помнится, Митчелл Сандерс скрестил на груди руки. С секунду он смотрел на меня, не ухмылялся даже и слова не сказал, но в глазах у него плясали веселые чертики.

Крыс это тоже заметил.

— Зуб даю, — пробормотал он. — Кюлоты.

* * *

Только-только оказавшись во Вьетнаме, еще до того, как попасть в роту «Альфа», Крыс был откомандирован в небольшую медсанчасть, расположенную в горах к востоку от Чу-Лая, у деревни Тра Бонг, где он с еще восемью санитарами работал в госпитале, служившем перевалочным пунктом для оказания первой неотложной помощи. Раненых привозили вертолетами, дожидались, когда их состояние стабилизируется, а затем отправляли дальше в больницы Чу-Лая или Дананга. Кровавая работенка, рассказывал Крыс, но не сложная. По большей части ампутации — стопы и ноги. Местность там была сильно заминирована, кишела «прыгающими Бетти» и самодельными минами-ловушками. Но для санитара это было идеальное назначение, и Крыс считал, что ему повезло. Холодного пива — хоть залейся, горячая жратва три раза в день, крыша над головой. Ничего никуда не приходится тащить. И никаких офицеров. Можно отрастить волосы, говорил он, и не надо чистить ботинки, отдавать честь или терпеть обычную тыловую хрень. Самым старшим по званию был фельдшер Эдди Даймонд, искавший утешения в травке и «Дарвоне»[23], и, если не считать редких полевых инспекций, такой штуки, как военная дисциплина, вообще не существовало.