— Раз уж я здесь, — заявляла она, — почему бы не научиться чему-нибудь?

Война ее интриговала. И страна тоже, и тайна. В начале второй недели она стала донимать Марка Фосси, чтобы он отвел ее в деревню у подножия холма. Тихим голосом, очень терпеливо он пытался объяснить ей, что это плохая идея, что там слишком опасно, но Мэри-Энн не отставала. Ей хотелось узнать, как живут местные, чем там пахнет и какие у них обычаи. Ей казалось, что эта земля принадлежит нам, а не вьетконговцам.

— Послушай, — сказала она, — ну не может же быть все так скверно. Они же люди, так? Как и все остальные?

Фосси кивнул. Он ее любил.

А потому утром Марк и Мэри-Энн отправились на прогулку в деревню, как какие-то гребаные туристы. Крыс Кайли и еще двое санитаров увязались вместе с ними, чтобы защитить красотку в случае чего. Если девчонка нервничала, то виду не подавала. Мнилось, она чувствует себя как дома, она точно не замечала враждебную атмосферу. Все утро Мэри-Энн щебетала, мол, какое тут занятное, экзотическое местечко, как ей нравятся соломенные крыши и голые ребятишки и вообще как чудесна простота деревенской жизни. Странно было на это смотреть, сказал Крыс. Семнадцатилетняя кукла в чертовых кюлотах, бойкая и со свежим лицом — ни дать ни взять чирлидерша, посетившая раздевалку команды соперников. Ее миленькие голубые глазки сияли. Она не могла наглядеться. По пути назад в лагерь она остановилась искупаться в Сонг Тра Бонг: разделась до белья, выставляя напоказ ножки, пока Фосси старался объяснить ей про засады, снайперов и убойную силу АК-47.

Ребята, однако, были впечатлены.

— Сущая тигрица, — произнес Эдди Даймонд. — Безбашенности — выше крыши, хоть далеко и не дура.

— Скоро все поймет, — сказал кто-то.

Эдди Даймонд серьезно кивнул.

— То-то и страшно. Помяните мое слово, эта девчонка еще как поймет.

* * *

Отчасти это юмористическая история, но Крыс Кайли рассказывал ее таким тоном, словно это неподдельная трагедия. По ходу рассказа он ни разу не улыбнулся. Даже в самые нелепые или безумные моменты. В его глазах была какая-то отстраненность, какая-то печаль, будто его тревожило что-то, шевелящееся в недрах истории. Помнится, всякий раз, когда мы смеялись, он вздыхал и ждал, когда мы проржемся, но одного он не мог стерпеть — недоверия. Он начинал нервничать, если кто-то сомневался хотя бы в одной детали.

— Да не была она дурой! — рявкал он. — Я никогда такого не говорил. Я сказал: молоденькая, вот и все. Как мы с тобой. Девчонка, вот и вся разница, и вот что еще я вам скажу, ни черта это не важно. Я про то, когда мы впервые сюда попали — все мы, — мы были зелеными и желторотыми, по уши в романтическом дерьме, но мы чертовски быстро научились, поняли что к чему. И Мэри-Энн тоже.

Крыс Кайли всматривался тогда в свои руки, молчаливый и задумчивый. Мгновение спустя его голос становился ровнее.

— Не верите? — спрашивал он. — Ну и ладно. Но вы не знаете человеческой природы. Вы не знаете Вьетнама.

Затем он просил нас дослушать эту историю до конца.

* * *

Прекрасный острый ум, говорил Крыс Кайли. Верно, порой она могла дурачиться, но все важное схватывала на лету. К концу второй недели, когда привезли четырех раненых, Мэри-Энн не боялась испачкать руки в крови. Более того, кровь ее словно бы притягивала. Не столько сами кровь и раны, сколько выброс адреналина, который их сопровождал, этот стремительный ток, который бежит по венам, когда садятся вертолеты и все надо делать быстро и правильно. Нет времени перебирать варианты, вообще нет времени думать: просто запускаешь руки в развороченное тело и начинаешь латать дыры. А рука у нее была твердая. Она не морщилась при виде самых страшных ран. В последующие пару дней вертолеты прилетали часто, и она научилась пережимать артерии, вводить катетеры и колоть морфий. И в эти моменты ее лицо приобретало вдруг новую сосредоточенность, почти безмятежность, голубые глазки щурились, светились недюжинным умом, а взгляд становился напряженным и сфокусированным. Марк Фосси на это только ухмылялся. Конечно, он ею гордился, но еще был изумлен. Она как будто бы превращалась в другого человека, и он не знал, как к этому относиться.

Но было и кое-что еще. Слишком уж быстро она переняла наши повадки. Никакой косметики и подпиливания ногтей. Она перестала носить украшения, коротко остригла волосы и повязывала их теперь темно-зеленой банданой. Гигиена тоже утратила первостепенное значение. На вторую ее неделю Эдди Даймонд научил ее разбирать винтовку М-16, показал, как работают различные ее узлы, а от этого вполне естественно было перейти к тому, чтобы учиться пускать оружие в ход. Часами кряду, поначалу чуть неуверенная в себе, она палила по консервным банкам из сухого пайка, и оказалось, у нее к этому талант. В ее голосе слышалась новая уверенность, новая властность чувствовалась в том, как она держалась. Во многом она оставалась наивной и незрелой, все еще девчонка, но школа в Кливленд-Хайтс казалась теперь очень далекой.

Раз или два Марк Фосси очень мягко предлагал ей подумать о возвращении домой, но Мэри-Энн смеялась и говорила, мол, забудь.

— Все, что мне нужно, — улыбалась она, — есть здесь.

Она гладила его по плечу и целовала.

И вроде бы все между ними было по-прежнему. Они вместе проводили ночи. Они держались за руки и строили планы, что будут делать, когда закончится война. Но появилась какая-то расплывчатость в том, как Мэри-Энн рассуждала на некоторые темы. Не обязательно трое детей, заявляла она, не обязательно домик на озере Эри.

— Разумеется, мы поженимся, — говорила она, — но не сразу. Почему бы для начала не попутешествовать? Просто поживем вместе. Ну, чтобы проверить себя, понимаешь?

Марк Фосси на это кивал, даже улыбался, и соглашался, но ему становилось не по себе. Он не мог определить, в чем дело. Ее тело казалось ему почему-то чужим: слишком неподатливым, слишком плотным и крепким там, где прежде была мягкость. Девчачья игривость пропала. И нервное хихиканье тоже. Теперь, когда она смеялась, что случалось редко, то делала это, только когда что-то действительно смешило ее. Ее голос перестроился, приобрел более низкий тембр. По вечерам, пока парни играли в карты, она иногда погружалась в долгое молчание, сидела, устремив глаза в темноту и сложив на коленях руки, и выстукивала ногой какие-то шифрованные послания по полу. Когда Фосси спросил, в чем дело, Мэри-Энн как-то странно посмотрела на него и пожала плечами.

— Так, ни в чем, — сказала она. — Честное слово, ни в чем. По правде говоря, я в жизни не была счастливее. Никогда.

Но пару раз она возвращалась откуда-то поздно ночью. Очень поздно. А однажды вообще не пришла.

Крыс Кайли узнал про это от самого Фосси. Как-то утром, еще до рассвета, Фосси растолкал его, фактически отчаянно и долго тряс. Он скверно выглядел, голос у него был хриплым и сдавленным, точно он простыл. В руке он держал фонарик, которым, не переставая, щелкал.

— Мэри-Энн… — прошептал он. — Никак не могу ее найти.