так и она. А вот вы? Все за атаманов, за урядников, за всех этих гадов держитесь?

— Ничего подобного,—испуганно и неискренне заговорила тетка:—ни за атаманов, ни за урядников, ни за какое начальство, а за казачество... А ты что же, продал казаков, на сторону этих, прости господи, перешел? Хочешь им родную Кубань во владенье отдать? Может, хочешь, чтобы они черкеску носили, а ты будешь в рубахе да лаптях ходить? Тебе надоело, чтобы здесь казаки хозяиновали. теперь пускай эти самые голодранцы хозяйничают? Твои деды кровью Кубань завоевывали, а эти что? Понаехали сюда из России и дай им землю и всё!

— Старая песня,—с досадой сказал Степан и повернулся к Нюре.—И мама так? Да?

Нюра пристально посмотрела отцу в глаза, но не выдержала его взгляда, потупилась.

— И ты?—тихо спросил он.

Нюра не ответила. Она молча указала рукой на окно и сама спросила:

— Вы пришли с этими? Да?

— Ну, с этими... А что?

— Ничего... Один в шляпе, другой в шапке, третий в картузе. А вы же, батя, казак..,

— Ну и что же, что казак?

— Я не знаю... Вы не сердитесь...

Она совсем растерялась.

Степан махнул рукой и исподлобья посмотрел на тетку:

— Давайте-ка мне что-нибудь кушать.

Та молча принялась готовить завтрак. Степан вышел во двор, задал корма коню, вернулся в хату, помыл руки и сел за стол. Нюра не выдержала и снова бросилась к нему.

— Батя! Чего же вы на меня сердитесь? Вы думаете, я... я не плакала без вас? Вы думаете, я...

— Эх ты, а еще цыганка,—нежно сказал отец, — а я тебе что-то привез... •

Он наклонился над сумой и долго рылся в ней. Наконец, вытащил маленький сверточек. Нюра схватила его' и стала поспешно развертывать. Тетка смотрела ей через плечо.

— Ох, и красивая!—Нюра подняла восторженные глаза на отца. В руках у нее была широкая алая лента.

Тетка, Так и не сказав ни слова, поставила на стол яичницу, повозилась еще у печки и села в стороне.

XVI

Ночью Нюре не спалось. Неожиданный приезд отца очень взволновал ее. «А как мама узнает, что же тогда будет?»—со страхом думала она. И как ей быть самой? За отца ли теперь стоять, или за мать? «Кабы отец и мать были заодно, а то что же это выходит?»

Нюра любила отца больше всего на свете, его она считала самым справедливым, самым добрым. Он ни разу в жизни не обидел ее. Лучшего человека не знала, и вот он оказался красным. «Как я на Дашку, так теперь все на меня»,—мелькнуло у нее в голове.

Вспомнила атаманшу, Лелю. Испугалась: «А вдруг они узнают? Теперь к атаманше лучше и не показываться».

Олю вспомнила. «Вот уж эта стриженая обрадуется, вот уж смеяться начнет надо мной. Скажет:—Что? Меня дразнила, а теперь сама большевичкой стала?»

И не могла, никак не могла уснуть, тревожили беспокойные мысли. «Ведь это что же выходит?—думала она.—теперь Лелька, Симка, Райка засмеют меня. Хорошо, что- я на хутор- уеду... А Марина?—продолжала она размышлять,—вот уж кто злиться будет! Вот уж кто позеленеет от злости!».

Она даже засмеялась от радости. Тетка — сквозь сон:

— Чего это ты?

— Так... Вспомнила...

«Вот Марина заболеет с досады! Так ей и надо! Я ей еще и нарочно скажу, что сама большевичка. Пусть сохнет от тоски».

Нюра еще долго ворочалась, а когда тетка стала тихо посапывать носом, она осторожно сползла с кровати и пошла босой в соседнюю комнату, где лежал отец.

— Батя, вы не спите?

В хате было так темно, что они с трудом различали друг Друга.

— Чего тебе?

— Так... Скучно что-то.

Она побежала, принесла одеяло, завернулась в него, уселась на постель к отцу.

— Чего же тебе, цыганка, скучно? Теперь никому не весело. Вот подожди, может и повеселеет.

— Да нет, мне уже не скучно... Я рада, что вы приехали. Я

недавно на хуторе у мамы была. И Серко наш жив. А фенькин батька тоже за красных. Фенька думает, что я ничего не знаю, а я все знаю. А Марина маме житья не дает. Ох, она, если узнает, ох, и будет она ругать вас, батя! И дед Карно вас будет ругать.

— Жив дед-то?

— Живой.

■— Маринин сын, офицер, вернулся?

— Недавно. Он против вас воевать ходил, а потом как помчался верхом из станицы! Райкина сестра, учительница наша, Таисия Афанасьевна—невеста она ему. И атаман удрал, а Лелька с матерью тут. Атаманша говорила...

— А ты чего у атаманши делаешь? Зачем к ней ходишь?

— К Лельке хожу. В одном классе мы.

— А теперь брось, не ходи.

Не ходить?

Минуту-другую она сидела молча.

— Скажи, батя,—осторожно начала опять Нюра,—за что большевиков ругают?

— Кто?

—■ Да все.

— Не все. Одни ругают, другие хвалят.

— Кто хвалит? Дашка? Так разве ж она что-нибудь понимает?

— А ты понимаешь?

— Я? У нас все их ругают: и мама, и тетя, и в школе много девочек, и дед Карно, и мишкин отец Иван Макарович. И я ругала. Разве я знаю? Если бьі’ мне сказали, что мой батька крас-ный—я бы сроду не поверила. У нас вон Олька в классе, иногородняя, не казачка, так та—все знают, что большевичка, а отец ее председатель, что ли... Не знаю, как называется... Предревко-ма, кажется. Вместо атамана за главного он. Тоже наган носит, только смешно: сам в пиджаке, а сбоку наган.

— Смешная ты,—улыбнулся отец.—Ложись-ка спать да знай—у кого совесть есть, кто любит правду, тот, хоть зарежь его, а будет большевиком.

— А мама как же?—спросила Нюра.—Она как узнает, как узнает, ох, и кричать будет! На весь хутор будет голосить. Вы же знаете, какая она... Вы ей сразу не говорите.

— Да ладно уже, ложись. Завтра будет видно.

Нюра ушла к себе. Утром первой проснулась тетка. Пока отец и Нюра спали, она уже успела сбегать к деду Карпо и со-общитъ ему о приезде Степана.

— С винтовкой! С красным