— Все к столу!

* * *

Они наелись досыта, наговорились, насмеялись, посмотрели концерт художественной самодеятельности в трех частях: Катюша сначала читала стихи, потом пела, а в завершение показала акробатический этюд. Она захотела спать первой, и отец отправился ее укладывать. Бетти, вымотанная перелетом, тоже клевала носом, и Мария проводила ее в спальню, а вскоре и сама легла в кровать. Боря с Дашей остались в кухне, чтобы убраться.

— Как в старые добрые времена, — хмыкнула сестра, повязав фартук на тонкой талии.

Она после родов сохранила стройность фигуры и лицом не обабилась, скорее наоборот, интереснее стала. Пожалуй, ее можно было назвать красивой женщиной. Муж ей не соответствовал: полноватый, с ранними залысинами, но человек хороший, хозяйственный, добрый, непьющий. Скучный, правда. Молчун, немного зануда. Дашка, веселая, хорошо образованная, многим интересующаяся, как будто кисла рядом с ним. Наверное, поэтому нашла себе суматошную работу, связанную с частыми командировками.

— Как твои дела, сеструха? — спросил Борис, взявшись собирать со стола приборы. — Мне завтра улетать, а мы с тобой и не поговорили нормально.

— Жаловаться грех, — ответила она.

— Но?..

— Почему ты думаешь, что оно последует?

— Если нет, то отлично. Просто такой формальный ответ обычно дают, когда не хотят нагружать собеседника своими проблемами. Даже если он ближайший родственник.

— Проблем как раз нет. Все прекрасно, если не считать того, что умерла Либе. У меня хороший муж, очаровательная дочь, здоровая мама, успешный во всех отношениях брат…

— Давай без этого бла-бла, — перебил ее Борис. — Что тебя беспокоит?

Даша отложила тарелку, которую намыливала, стянула резиновые перчатки, подошла к двери, которую прикрыла, чтобы не тревожить покой членов семьи, проверила, не стоит ли кто под ней, и только после этого ответила шепотом:

— Я не люблю своего мужа, и это не дает мне покоя последнее время. Маюсь я. Мне нехорошо. — Она посмотрела кисло.

— Разлюбила? — решил уточнить Борис.

— Мне кажется, я к нему вообще сильных чувств никогда испытывала.

— Тогда почему вышла замуж? Ты была девчонкой, еще в институте училась, зачем было торопиться?

— Витек казался мне идеальным кандидатом в мужья. Если и выходить, то за надежного, любящего. Он же за мной несколько лет ходил, а я все хвостом вертела.

— А что еще делать в двадцать лет?

— Поэтому я еще два года держала Витька на расстоянии и вышла за него только на последнем курсе. Боялась, что упущу и другой такой не встретится.

— Вроде прошли те времена, когда незамужняя двадцатидвухлетняя считается старой девой, — заметил Боря. Они снова включили воду и стали вместе мыть посуду. Точнее, делала это Даша, а он протирал.

— Мне очень не хватало папы. Я же была его дочкой. Ты бабушкин внук. Мама любила нас с тобой одинаково. И когда папы не стало, я почувствовала себя будто бы брошенной…

— Если ты с Витей несчастна, разводись.

— Вот именно, что нет. — Она принялась яростно соскребать со сковородки застывший жир. — Но и счастья не испытываю, даже довольства. Говорю тебе: маюсь.

— Это с бухты-барахты не происходит, — пробормотал Боря.

Сестра тут же схватила его за руку мыльно-жирной перчаткой и выпалила:

— Ты прав. Я жила себе спокойно, пока не прочла дневник Либе.

— Ты о той тетради в бархате, что лежит в портфеле?

— Именно.

— Не помню, чтобы я заставал ее за ведением дневника. Письма писала, это да. И сама же их отправляла, никому из нас не доверяла.

— Я так поняла, Либе стала вести его недавно. — Даша вернулась к мытью посуды, но она у нее валилась из рук, и Боря отстранил сестру. — То есть она фиксировала свои воспоминания. Это скорее мемуары, нежели дневник. Заметки, зарисовки, очень эмоциональные, трогающие за душу. — Она зажмурилась. — Борюся, какая у них с Клаусом кипела любовь! Я догадывалась о том, что между друзьями детства были романтические чувства, но не представляла, насколько сильные.

— А я и не подозревал о них. Хотя, как ты заметила, был бабушкиным внуком.

— Ты мужчина, к тому же очень рациональный. Да и не жил ты с нами последние годы. А Либе как раз на закате жизни начала возвращаться в своих воспоминаниях к ее рассвету. И ее солнцем был Клаус.

— Бетти сообщила мне, что они встречались и в зрелом возрасте. В дневниках-мемуарах об этом упоминается?

— Нет. То ли Либе не успела дописать их, то ли решила оборвать повествование на самом интересном месте.

— Может, не нужно было читать? Это же личное?

— Я тоже так подумала сначала. Но не зря же бабушка положила тетрадь в портфель! Значит, хотела поделиться историей со своими потомками. Скорее всего, с любимым внуком, раз она так настаивала на том, чтобы я передала семейный архив тебе.

Борис все домыл, разложил посуду, Даша протерла стол.

Порядок на кухне был наведен, пора и спать ложиться, но Борис не очень хотел. Да, он поздно встал и особой усталости не чувствовал, но если бы сейчас прилег, то отрубился бы через пару минут. А ему захотелось почитать бабушкин дневник.

Расцеловавшись с сестрой и пожелав ей доброй ночи, Боря разложил диван в кухне. Именно тут он будет сегодня спать, коль комната Либе занята гостьей из Германии. Портфель был при нем — он предусмотрительно забрал его до того, как Бетти отправилась на боковую. Боря погасил верхний свет, включил бра, улегся, раскрыл тетрадь в красном бархатном переплете и погрузился в чтение…

Прошлое…

Я помню день, когда познакомилась с Клаусом…

Первая суббота октября. Во дворе нашего дома росли вековые клены. Они и летом были хороши, а осенью, когда листва меняет цвет с зеленого на оранжевый, становились роскошными. В послевоенном Берлине таких практически не осталось. Те деревья, что не пострадали от бомбежек, были вырублены и пущены на растопку печей.

Дом наш располагался на Альтен-штрассе, старинной улочке, где до войны проживали респектабельные немцы, в основном врачи и аптекари. На первых этажах многих особняков были открыты медкабинеты и киоски с лекарствами, а на вторых обитали сами специалисты со своими семьями. Они были помечены красными крестами, поэтому Альтен-штрассе сохранилась практически в первозданном виде. Уцелели и дома, и деревья, и костел семнадцатого века, но жильцы сменились. Те старожилы, что сами не сбежали из советской части Берлина, были переселены к другие кварталы. Альтен-штрассе заняли (оккупировали, как считали местные) советские граждане: военные, дипломаты, те же медики. Первые этажи особняков были отданы под казенные помещения, вторые стали жилыми, а в ратуше открылась школа.