Как раз из нее я возвращалась в ту первую субботу октября. Было всего четыре урока, и я успевала к обеду. Погода стояла дивная: сухая, солнечная. От ратуши до моего дома — десять минут неспешным шагом, но я торопилась, потому что хотела есть. Отказалась от завтрака, зная, что сегодня будет кулебяка с капустой, и, представляя сочный ароматный кусок на своей тарелке, исходила слюной. Я подбежала к дверям дома и готова была уже переступить порог, как услышала треск. Это подломилась ветка клена, на которой сидел мальчишка…

Клаус.

Он рухнул на землю. Благо не на голую, а поросшую травой и покрытую опавшей листвой, но все равно я испугалась за него и бросилась помогать. Однако пацаненок сам вскочил на ноги, хотя одну он повредил: из колена сочилась кровь, окрашивая алым порвавшиеся штаны. Из носа тоже текло, но то были сопли. Мальчишка оделся не по погоде, в тонкую рубаху с подвернутыми рукавами, ими он и подтерся: колено одним, нос другим. В итоге перемазался еще больше, и я протянула ему свой чистый платок.

— Данке, — поблагодарил мальчик и шумно высморкался.

— Алес ист гуд? — спросила я, все ли в порядке.

Пацан кивнул и попытался вернуть мне сопливый платок, но я настояла, чтобы он оставил его себе.

— Клаус, — представился он.

— Любовь.

Я бы поболтала со своим новым знакомцем, но мама загнала меня домой. Она была против моего общения с немецкими детьми: говорила, что дружить нужно только со своими, а фашистские отпрыски не компания октябрятам и пионерам. Еще она презирала женщин, путавшихся с фрицами не только во время войны, но и после нее. Жили на Альтен-штрассе одинокие дамы, и некоторые из них заводили отношения с местными мужчинами. Мама с ними даже не здоровалась, а демонстративно отворачивалась, встречаясь на улице.

Накормив меня, она ушла по делам. Мне во двор выходить запретила, велев делать уроки. Я отправилась в свою комнату, взяв с собой кусок кулебяки и стакан молока. Зачем? Ведь я наелась. Ответ пришел сразу после того, как я выглянула в окно.

На ветке клена рядом с обломанной сидел Клаус — эта была покрепче и упиралась в стекло. Мальчишка улыбался мне. Зубы у него были разной длины, поскольку молочные уже выпали, а коренные еще не выросли до конца. Рот широкий, как у лягушонка. Уши торчат. Волосы, брови, ресница — светлые. Глаза карие. На носу яркие веснушки.

Я открыла форточку, молча поставила на подоконник тарелку с пирогом и стакан с молоком. Глаза Клауса сверкнули. Он был голоден, это очевидно. Все лазающие по деревьям девятилетние мальчишки вечно хотят есть, а те, кого дома редко кормят, и подавно. Что Клаус не жрет от пуза, было ясно с первого взгляда, и дело даже не в субтильной комплекции. На нем были мужская рубашка, а не детская, поэтому он и закатал рукава вдвое, ветхие штаны и сандалии, тогда как все уже носили ботинки. Он явно из бедной семьи. Скорее всего, его мама потеряла на войне мужа, а у нее, кроме Клауса, еще несколько детей. Один точно — старший сын, и за ним младший донашивает рубахи (потом оказалось, что в этом я ошиблась: вещи Клаусу перепадали дядины).

— Гутен аппетит, — проговорила я и сделала приглашающий жест.

Клаус не заставил себя уговаривать: схватил кулебяку и чуть ли не целиком засунул кусок в рот. Жуя, он улыбался глазами. Я смотрела на мальчишку и думала о том, какой он славный и родной. Как брат, которого я потеряла в младенчестве. Мама родила двойню, но мальчик умер через несколько дней. Мы оба были маленькими и слабыми, появились на свет семимесячными, но я, полуторакилограммовая, выжила, а Юрочка скончался, хоть и был крупнее. Естественно, я не помнила братика, но мне его не хватало. Мы провели в утробе семь месяцев и неделю в боксе (нас не стали разделять, потому что мы тут же начинали плакать), я привыкла к Юрочке и не понимала, почему чувствую себя бесконечно одинокой, пока не узнала, что у меня был близнец.

— Данке, — поблагодарил за кулебяку Клаус и задал какой-то вопрос.

Я не очень хорошо владела немецким, поэтому не смогла на него ответить, лишь пожала плечами.

Мальчик решил применить жесты и так увлекся, что чуть снова не свалился с дерева. Чудом удержавшись на суку, Клаус решил занять более надежную позицию и стал отползать к стволу. И это было хорошо, поскольку его тощее тельце спряталось в листве, и возвращающаяся домой мама его не заметила. Зато я ее увидела и, махнув мальчишке рукой, захлопнула форточку.

В тот день мы с Клаусом больше не встретились. Мама позанималась со мной уроками, потом мы прибрались, а вечером к нам пришли гости — друзья папы с семьями, и я играла со «своими», но думала о маленьком фрице. Перед тем как отправиться в кровать, я выглянула в окно и увидела на подоконнике венок из кленовых листьев. Открыла форточку, потянулась к нему…

Оказалось, что в круге стоит фигурка — фарфоровая куколка-балерина. Замызганная, со сколом, но все равно красивая. Я поняла, что это Клаус оставил мне презент. Венок сплел, а фигурку подобрал где-то на помойке. Но главное же внимание?

Я забрала подарки и, спрятав их от мамы под кроватью, улеглась спать.

***

Мы стали дружить.

Именно так, а не иначе.

Я не влюбилась в Клауса. Мне тогда нравился сын нашей директрисы, взрослый, четырнадцатилетний мальчик. Он был красивым, черноволосым отроком, у которого уже пробивались усы. От него млела не только я. В Алмаза Каримова, на одну половину азербайджанца, на вторую — белоруса, втюрилась еще дюжина девчонок. Были среди его поклонниц и две немки из гимназии при монастыре святого Иоанна. Они прибегали на нашу Альтен-штрасе, чтобы построить глазки Алмазу…

На его фоне тощий белобрысый малыш поблек. А ведь я понимала, что Клаус относится ко мне иначе! Его темно-ореховые глаза загорались, когда он видел меня, и он становился почти симпатичным… Почти…

Тогда как Каримов безоговорочно являлся красавцем. И был старше меня на ЦЕЛЫХ пять лет!

Я тайно вздыхала по Алмазу, Клаус по мне, и меня это устраивало. Для отношений я все равно еще не созрела, а поклонник должен быть у каждой леди, даже маленькой. Тем более Клаус был мне близок. Я понимала его с полуслова, наверное, поэтому так быстро освоила немецкий. Это очень помогло мне сохранить нашу дружбу. Когда мама узнала, что я вожу ее с маленьким фашистом, она отшлепала меня и заточила в своей комнате. А чтобы Клаус меня не навещал, велела спилить с кленов все ветки, что доходили до окна. Мы все равно виделись, но мимолетно. Мама провожала до школы, а обратно меня сопровождала противная девочка-соседка, учившаяся вместе с Алмазом, которой за заботу покупали сладости. Она, естественно, тоже была влюблена в него, но на взаимность не могла рассчитывать, вот и заедала стресс конфетами, в которых родители ее ограничивали.

Папа, который вечно пропадал на службе, не сразу понял, почему его дочка ходит грустной, но решил со мной поговорить, и я рассказала ему правду. Не всю, конечно: о том, что Клаус в меня влюблен, промолчала, хотя похвалиться хотелось. Мы с папой были близки, и я многим с ним делилась, даже об Алмазе он знал. Но тут я почему-то решила не быть до конца откровенной. Как я сейчас понимаю, уже тогда была хитренькой и знала, на что делать упор…