В душе не было ни раскаяния, ни страха, нигоря – только холодная пустота. Она давно уже промокла до последней нитки, ноне чувствовала этого. Сидела, обхватив себя за плечи, тупо глядя, как пляшуткапли по щелястым темным доскам, чувствуя, что нельзя вот так, оцепенелосидеть, что вместе с дождем уходит, уходит что-то… Время? Жизнь?

Наконец пелена, окутавшая мозг, началасползать. Анфиса подняла голову и позволила ливню вволю похлестать ее по лицу.Эти мелкие, но жесткие пощечины отрезвляли. Стало легче, мысли уже не плавали,будто снулые рыбы, а сновали туда-сюда бодро, даже как-то лихо.

Повинуясь этим мыслям, она подползла наколенях к самому краю моста и подтянула к себе повисший над рекой край перил.Тащила что было сил, пыхтя и отдуваясь, до тех пор, пока они не встали на своеместо. Анфиса соединяла разломанные края так же тщательно, как, бывало,соединяла иголочкой стрелку на колготках. Чтоб стежочек получилсятоненький-тонюсенький, чтоб даже не сразу разглядеть: колготки-то на нейштопаные. Новые ведь дороженные, не укупишь!

Так. Теперь, если нарочно не присматриваться,не разглядишь, что перила сломаны. А кому это надо – топать по мостутридцать-сорок метров и перила разглядывать? Но вдруг кто-нибудь прислонится –и… Ну, как говорится, судьба такая! Осторожнее надо быть на мостике-то, темболее над бучилом!

Ладно, это сделано. Теперь что? Для всех, длябабки и соседей, Надька сегодня вечером уехала – нет, через полчаса уедет, навосьмичасовой электричке – к Роману. Вот и пусть все продолжают оставаться взаблуждении. Уехала – и уехала. Роман же, не дождавшись ее, конечно, решит, чтоНадька забыла бурные летние ночи, забыла его поцелуи.

Анфиса слабо усмехнулась. Странно –воспоминание о Романе не наполнило ее душу привычной болью. Только злобавсколыхнулась в душе – мстительная злоба. «Жди, жди свою Надьку! Представляй,как она валяется с кем-то другим под теми же кустами, под которыми валялась стобой! Тогда узнаешь, каково это: думать о ком-то, изнывать, в то время какон…»

Нет, сейчас не время предаваться глупым мыслямо Романе. Анфиса с беспощадной ясностью осознала, что, убрав с дороги Надьку,не расчистила себе путь к Роману. Даже если бы каким-то чудом он влюбился внее, она никогда не смогла бы забыть этого жестокого приговора: «Губы как уутопленницы…»

Анфиса снова взглянула на реку. Странноеощущение, будто там, на дне, лежит и Роман. Словно и его она утопила вместе сНадькой!

Анфиса насупилась, злясь на себя. Роман –прошлое. А надо думать о настоящем и будущем. Итак, все уверены, что Надькауехала в город. И следа ее нет в Кармазинке! Но след пока есть. След – еесумка. Вернее, две сумки, вот эта – с одеждой и другая – забытая в старомсарае. Куда девать одежду? В реку выбросить? Отправить вслед за хозяйкой?Пускай в бучиле наряжается! Но угодишь ли в бучило? Еще всплывет сумка, ещезацепит ее крючком какой-нибудь ненормальный рыболов! Или спрятать где-нибудь влесу, под выворотнем? А вдруг найдут? Никогда не знаешь, куда занесет городскихгрибников, вот притащится к участковому какой-нибудь такой чокнутый и заявит:нашел, мол… Конечно, Анфису на мосту никто не видел, то есть хочется верить,что никто, однако вдруг кто-то заметил, как они вместе с Надькой уходили издеревни? Рискованно оставлять сумку в лесу. Вообще говоря, ее надо бы сжечь.Отнести в тот самый сарайчик, где Надька нашла Анфису, и сжечь. Но сумкаизрядно промокла. А ждать, пока Надькины шмотки высохнут, у Анфисы нет времени.Да и мало ли кого привлечет пожар, который там придется устроить! Заглянеткакая-нибудь соседка, хоть бы и бабка Надькина: «Что это ты, Анфисушка,делаешь, моя голубонька?» – «Да вот утопила вашу внученьку, а теперь ее вещичкижгу!»

Очень смешно!

Нет, сумку лучше всего утопить. Анфисаосторожной рысью, поминутно оскальзываясь, понеслась к берегу, набрала в охапкутри увесистые, обточенные водой булыги, которые иногда извергала из себя тихаяКармазинка и оставляла на меленьком галечнике, словно напоминая: нрав у тихой,спокойной речки вовсе не такой уж мирный, как кажется на первый взгляд. Бучилобыло первым проявлением этого прихотливого нрава, камни, невесть откуда возникающиена берегу, – вторым. Так и человек, вдруг подумала Анфиса, так и она сама:живет себе неприметно, терпит насмешки и издевательства, а потом вдруг каквзбрыкнет! Кажется, воды не замутит, а вот поди ж ты… В тихом омуте, говорят,черти водятся!

Анфиса слабо улыбнулась: ей было приятно этосравнение с любимой речкой. Так, храня на лице усмешку, она вернулась на мост,нагрузила булыгами сумку и осторожно, балансируя у перил, сбросила ее поближе ксваям. Бучило удовлетворенно булькнуло – словно бы рыгнуло. Анфисапередернулась от этого звука и, как могла быстро, побежала прочь с моста, вдеревню.

Пусто, все пусто, все занавешено пеленойливня. Сельчане боятся промокнуть, сидят по своим норам – вот и славненько!Хорошо, что живут Ососковы чуть не за околицей, только пройти через выгон,перелезть через плетень картофельного поля – и до́ма, вернее, в том самомстаром сарае, где недавно нашла Анфису Надька. Лучше бы не находила! Ей желучше было бы!

Тишина наступила в кабинете. Мыльников смотрелна Ольгу, а она смотрела на него, и вдруг ее как ожгло мыслью: какая же онадура, что не предусмотрела последствий своего отказа! Если Мыльников решитарестовать ее прямо сейчас, у нее ведь даже смены белья с собой не припасено,ни зубной щетки, ни кусочка мыла – извините за невольный каламбур, НиколайНиколаевич. Сухарей, конечно, тоже не насушила, а впрочем, вредно это для зубов– сухари грызть…

Неведомо, о чем думал в это время Мыльников,однако он улыбнулся:

– Не стоит принимать такие важные решения наночь глядя. Приходите ко мне завтра утром, часиков этак… в восемь. И мы все свами решим.

Зачем он дает Ольге эту ночь? Чтобы успелавещички собрать и сухариков насушить? Нет, это пытка. Пытка неизвестностью. Онее на измор берет, товарищ Мыльников. Видит же, что она уже на пределе,трясется вся, руки тискает и еле удерживает слезы. Вот Мыльников и надеется,что дожмет ее, додавит. Видимо, очень уж нужна ему подсадная утка в районнойадминистрации. Глупо думать, будто он к ней добр. Добрый-то на измор брать нестанет!

– Я приду утром, – кивнула она, и этобыло необдуманным поступком, потому что слезы так и воспользовались моментом,так и покатились из опущенных глаз. – Я приду утром, но только вы зрянадеетесь: дескать, передумаю. Я не буду… – Тут ее голос начал срываться,дрожать, Ольга с трудом выталкивала из горла слова: – Не буду совершать этихваших подвигов и на людей доносить. Другое дело, если бы с меня в самом делевзятку вымогали, а иначе, получается, я после этого буду провокатор, вот кто,провокатор вроде Азефа и попа Гапона. Я не буду! Понятно вам?! Ни за что!