В 2009 году переговоры с талибами были под запретом. Администрация Буша даже не разрешала Карзаю вступать с ними в контакт – никто не должен был говорить с врагом. Администрация Обамы стала придерживаться более широких взглядов; она не раскритиковала Карзая, когда он дал понять на публике, что ведет переговоры с талибами. Карзай воспользовался переменой подхода и смело стал проповедовать примирение как серьезный шаг к завершению войны, однако это осложнило его и так непростые отношения с американскими военными. Карзай утверждал, что у него имеется регулярный контакт с полевыми командирами талибов, и представлял себе грандиозную выгоду, которую принесет настоящий мир Афганистану. Когда в августе 2010 года пакистанская разведслужба арестовала старшего полевого командира талибов муллу Барадара Ахунда, Карзай поспешил заявить, что Барадар (соплеменник президента) был наказан Пакистаном за ведение переговоров с ним.

Несколько американских союзников также занимались вопросом выхода на Талибан. К середине 2010 года казалось, что все вели переговоры с Талибаном, кроме нас. Не проходило и недели, чтобы мы не слышали о той или иной встрече с представителями Талибана или теми, кто говорил от их имени. Великобритания, Германия, Норвегия, Саудовская Аравия и даже Египет – все сообщали о подобных контактах с различными эмиссарами Талибана. Но здесь трудно отделить зерна от плевел, особенно с учетом отрицательного отношения к данному вопросу американских военных и ЦРУ, затруднявшего возможность проверки истинности сделанных утверждений.

Примерно в то же самое время, осенью 2009 года, мы с Холбруком встречались с министром иностранных дел Египта. Руководитель египетской разведки генерал Абу Сулейман (после падения Мубарака он стал вице-президентом)[7]также присутствовал на этой встрече. В какой-то момент он повернулся к Холбруку и сказал: «Талибы приезжали к нам в Каир». Холбрук ответил: «Неужели! Кто приезжал? Вы помните?» Абу Сулейман полез в свой портфель, вытащил листок бумаги, посмотрел на него и прочел три фамилии. Последняя заставила всех нас замереть. Это был Тайеб Агха, родственник руководителя Талибана муллы Омара, его личный секретарь и представитель, которого мы знали как человека, активно зондировавшего возможность разговора с Соединенными Штатами от имени Талибана. Мы знали, что Тайеб Агха был игроком, но не предполагали, что он станет главным переговорщиком от Талибана сначала на секретных, а потом и официальных переговорах, которые начались в 2011 году (и о которых открыто сообщалось в феврале 2012 года).

Холбрук взял на заметку все эти сведения, отобрал заслуживающие доверия и оценил, что из этого может оказаться полезным для приближения нас к переговорам. Некоторые в отделе СПАП были очень расстроены тем, что все, кроме Америки, вели переговоры с талибами: нас отстранили, мы проиграли – так многие считали. Но Холбрук тихо говорил на это: «Не волнуйтесь, без нас на переговорах они не играют никакой роли. Хорошо, что другие подхватили эту идею и расчищают просеку; наше время еще придет». В своих регулярных докладных он рапортовал в Белый дом о каждом случае переговоров с Талибаном с тем, чтобы они привыкли к самой этой идее.

Одна новость, в частности, подтвердила, что ситуация качественно изменилась40. В феврале 2010 года на конференции по вопросам безопасности в Мюнхене немецкий коллега Холбрука Бернд Мютцельбург рассказал ему, что встречался с Тайебом Агхой дважды в Дубае и что канал к мулле Мохаммеду Омару и Шуре Кветты не выдумка. Во время их последней встречи Тайеб Агха сказал Мютцельбургу, что хочет говорить с Америкой напрямую. Холбрук сразу же свел Мютцельбурга с советником по национальной безопасности Дугласом Льютом, который тоже находился в Мюнхене. Команда Белого дома все выслушала, но была не готова воспользоваться представившейся возможностью.

Возвратившись домой, Холбрук с еще большей энергией стал обрабатывать Белый дом, чтобы тот принял предложение, проверил Тайеб Агху и выяснил, есть ли что-то стоящее в том, с чем столкнулись немцы. Несмотря на возражения со стороны военных и ЦРУ и сдержанность Белого дома – но при сильной поддержке со стороны госсекретаря Клинтон, – Холбрук настоял на своем. Начались секретные встречи с Тайебом Агхой, вначале в Мюнхене, а потом довольно часто в Дохе41. Холбрук ни разу не принимал в них участия и не дожил до того времени, когда они набрали большие обороты. Кульминацией стало открытие Талибаном своего представительства в Катаре и официальное объявление о готовности к переговорам с Америкой в феврале 2012 года – через два года после мюнхенской встречи. Убедить Белый дом сесть за стол переговоров с талибами и сделать так, чтобы дипломатия подключилась к стратегии в отношении Афганистана и Пакистана, было величайшей задачей Холбрука. И в итоге он добился успеха. В этом его великое наследие.

И тем не менее подход администрации Обамы к примирению является не совсем тем, что имел в виду Холбрук под дипломатическим завершением войны. Холбрук считал, что у нас был отличный шанс получить желаемое для нас самих, для Афганистана и всего региона, если бы мы пошли на переговоры с Талибаном, имея в руках самые мощные рычаги – когда у нас было максимальное число войск в Афганистане и когда считалось, что мы собираемся сохранять там всю свою мощь. Он не поддерживал наращивание сил в Афганистане, но считал, что, если войска там уже есть, президент должен использовать демонстрацию силы с тем, чтобы добиться дипломатического решения вопроса.

Но этого не случилось. Президент не сумел запустить дипломатию, а потом объявил о выводе войск, по сути, убрав рычаги воздействия, которые могли бы понадобиться, если бы у дипломатии был шанс на успех. «Если вы уходите, зачем талибам иметь дело с вами? Как можно улаживать такие дела? Талибы будут вести с вами переговоры, но только для того, чтобы ускорить ваш уход». Такой отклик одного арабского дипломата повторяли по всему региону.

Но именно после объявления об уходе администрация смягчила свое отношение к идее примирения. Идея заключалась не в том, что успех на переговорах с Талибаном расчистит путь для некатастрофичного ухода из Афганистана. Суть ее интерпретировалась так: коль скоро мы в любом случае уходим, мы могли бы одновременно с уходом попытаться достичь политического урегулирования. Итог переговоров с талибами никак не увязывался с ходом войны. Война будет свернута с заключением или без заключения мира. Примирение было вторично, подобно прикрытию, чтобы сделать наш неожиданный уход более многообещающим, чем он был на самом деле.

Факты обоснования пробили брешь в восприятии понятия победы. Коль скоро мы отказались от концепции «воевать и вести переговоры» в пользу концепции «вести переговоры во время ухода», перспективы благоприятного исхода начали улетучиваться. Талибы не считали, что мы побеждаем, они полагали, что именно они побеждают. Переговоры не преследовали цель добиться их капитуляции, их задача была обеспечить наш скорейший уход42. Они могли бы сидеть за столом и затягивать переговоры. У них не было нужды идти на компромисс, чтобы расчистить пути для нашего ухода. Могло бы быть некое ощущение прогресса, талибы стали бы соглашаться рассмотреть какое-то конкретное предложение, а затем пошли бы на минимальную уступку, но за все время уменьшения наших войск на территории страны – и по мере их уменьшения – соотношение сил смещалось бы в пользу Талибана. Все, что им оставалось делать, – это проявить некоторое терпение, держать порох сухим и не сокращать количество задействованных боевых единиц – и они получают в наследство Афганистан. В итоге будут переговоры и небольшое соглашение, но не такое урегулирование, которое закрепило бы мир и стабильность в регионе.