Не помню, как мы вернулись домой, что было потом… Кажется, к обеду я заснула и проспала до следующего утра.

Проснулась же оттого, что услышала голос прислуги, разговаривающей с почтальоном. Сама не знаю почему, но я тут же встала и, накинув Длинный соде-ли,[1]сбежала вниз. Среди журналов, приглашений и газет, внесенных горничной в переднюю, я обнаружила небольшой конверт, запечатанный красным сургучом.

…Фаустина, впервые прервав свой рассказ, встала и вскоре принесла из своей комнаты тот самый конверт и протянула его изумленной Божене. Та, все еще находясь под гипнозом повествования, недоверчиво вертела его в руках.

– А ты, верно, решила, что все это рождественская сказка? – Фаустина рассмеялась.

Потом она вновь закурила и, помолчав, добавила:

– Это было письмо от Филиппо, моего спутника с той самой ночи и до сих пор. У меня с собой много писем и записок от него, а еще больше их – в нашем небольшом доме недалеко от Неаполя, в котором мы прожили вместе почти двадцать лет.

Фаустина на мгновение отвернулась.

– Все эти годы я будто читаю длинную книгу о любви – и в его глазах, и в его бесконечном письме, адресованном мне. А у тебя в руках ее начало.

И Божена, бережно достав письмо, прочла всего несколько строк:

«Даже если бы я обладал счастливой способностью, свойственной всем людям, вчера в Вашем присутствии я не смог бы вымолвить ни слова.

Хочу услышать Ваш голос».

– Вечером того же дня, – продолжила свой рассказ Фаустина, – какой-то мальчик принес мне большую корзину янтарного винограда, в которой я нашла свернутую трубочкой записку: «Я хочу похитить Вас еще раз. Согласны?»

Сейчас мне кажется, что тогда я нисколько не мучилась с ответом. Не знаю, может, так оно и было.

Но шли дни, а незнакомец молчал… Ожидание становилось невыносимым, и однажды я, попытавшись описать Амедео человека, имени которого не знала, спросила его: кто это?

Оказалось, что человека, который так стремительно вошел в мою жизнь – а я уже чувствовала, что это случилось, – зовут Филиппо. Вот уже несколько лет, как он, сбежав из города, живет в провинции и занимается виноделием. «Живет у себя на холме, словно монах, – сказал Амедео. – А может быть, так ему и лучше… Филиппо ведь – нем».

Потом Амедео заговорил о чем-то другом, но заметив, что я не слушаю его, решил использовать мое настроение и, продолжая говорить, подошел ко мне и стал неторопливо расстегивать мой пеньюар. Предстоящее переодевание – на этот раз у него в руках было что-то серебристо-розовое, полупрозрачное – уже начало возбуждать Амедео, его прикосновения становились все настойчивей… Но когда его губы потянулись к моим, я вырвалась и, сказав, что сегодня не буду позировать, убежала к себе.

А через час нашла его в столовой и объявила, что ухожу от него к Филиппо.

Разумеется, Амедео не поверил мне и, ответив, что я становлюсь слишком капризной, шутя пригрозил действительно отправить меня в подарок Филиппо: «Будешь подвязывать лозы и месить виноград босыми ногами – пожалуй, тебе это больше подходит!»

Думаю, потом он долго вспоминал эту свою шутку.

Не желая больше слушать меня, Амедео отправился играть в бридж, а я, отыскав в его гостевой книге адрес Филиппо, – на вокзал.

И можешь мне поверить, я никогда не пожалела о том, что сделала в тот вечер.

Когда я постучалась ночью в дом Филиппо – я чудом нашла его, не заблудившись среди бесконечных виноградников, – мне не нужны были никакие слова, чтобы понять, как он ждал встречи со мной…

* * *

Божена встала и с глазами, полными слез, обняла Фаустину.

В тот миг им обеим показалось, что в комнату словно впорхнул тихий ангел и осенил их своими белоснежными крыльями…

Оставшиеся до открытия карнавала недели Божена провела в заботах и печали.

История Фаустины, так растрогавшая ее в рождественскую ночь, теперь часто приходила ей на ум, когда она думала о своей жизни.

Божена тосковала. Не столько потому, что осталась одна, – нет, она почувствовала только теперь, как была одинока все эти годы, проведенные рядом с Томашем.

Целиком уйти в работу не получалось, хотя профессиональный успех сопутствовал ей весь последний месяц как никогда. Она попала на выставку во Флоренцию, познакомилась здесь с Фаустиной – Божена еще не встречала огранщика, способного сравниться в мастерстве с этой маленькой итальянкой, – все это было несомненной удачей.

На конкурсном показе их совместное изделие получило третью премию и диплом за лучшее воплощение оригинальной идеи. Божена попросила членов жюри вручить премию лично Фаустине и, как та ни упиралась, не взяла себе из нее ни лиры.

Она была счастлива, что смогла помочь этой очаровательной женщине, к которой так привыкла за последний месяц. То, что ее новая подруга увозила с собой в Неаполь выставочный каталог, в который вошла их работа, было лучшей рекомендацией, какую только Фаустина могла где-нибудь получить. А как это важно для мастера – Божена знала по себе.

Выставка закрылась, все разъезжались по домам – пора было и им расставаться. Но Божена была уверена в том, что расстояние не станет помехой их дружбе. К тому же они совсем скоро встретятся на карнавале.

Медальон, так сблизивший их, было решено подарить Николе.

Фаустина уехала, а Божена стала с трепетом готовиться к встрече с Венецией. Она ехала на родину деда впервые.

Небольшой катер, рассекая зеленоватые волны, приближался к берегу. Сквозь стекло, забрызганное дрожащими от ветра каплями воды, Божена смогла разглядеть дома, будто столпившиеся на берегу в праздничном ожидании.

«Неужели я сейчас просто сделаю шаг и войду в город, о котором с детства мечтала?» – Божена поморщилась от ощущения какой-то невесомой обиды: слишком легко сбывалась ее мечта. Но чем ближе они подплывали, тем роднее казался ей пейзаж, – даже в груди защемило так, будто она возвращалась домой.

Катер приближался к молу, и перед ее глазами, как в восточной сказке, предстал фасад Дворца Дожей – изумительный мираж в сиянии розовых ромбов, покрывающих легкое тело строения.

На берегу она пробыла недолго: ее и спущенный за ней багаж тут же подхватил гондольер, оказавшийся расторопней других.

– Гостиница «Atlantico».

И они вновь поплыли.

От обилия воды, постоянно звучащей, сверкающей, проникающей в ноздри неповторимым венецианским запахом, у Божены кружилась голова. Она оказалась совсем в другом мире, на другой планете! Сухопутная Флоренция, город, будто написанный потускневшим от времени маслом на потрескавшемся холсте, – и Венеция, сочащаяся, пропитанная морем, словно губка… Божене казалось, что, если она коснется рукой позеленевших от сырости камней, из них тоже польется вода.