Голубь делает по инерции шаг вперед и оказывается перед Сорочинским. Его потемневшие от гнева глаза бегают по лицу Сорочинского, словно отыскивая место, куда будет нанесен следующий удар. Сорочинский, весь напрягшись, предостерегающе кладет руку на рукоятку маузера. Стоящий рядом Вороной направляет в живот Голубя дуло своего обреза.

– Идиоты! Проверять вздумали! – дрожа от негодования, хрипит сквозь зубы Голубь. – Это меня-то! Кретины…

Сплюнув в сердцах под ноги Сорочинскому, он сокрушенно крутит головой и, чтобы унять дрожь в руках, опирается ими о стол.

– Ты зря тут руками размахался… – ворчит Сорочинский. – Подумаешь, обидчивый какой! Если бы не эти проверки, то чекисты и милиционеры давно бы переловили нас, как кроликов. Так что, ты уж извиняй нас, пан Голубь! Сам должен пони…

В этом месте оправдательно-назидательный монолог Сорочинского самым неучтивым образом прерывает пришедший в себя Муха. Услышав последние слова начштаба, он приподнимает голову и, сплюнув кровью, угрожающе хрипит:

– Вот я сейчас… его «извиню»! Сейчас! Вот только… найду свой обрез…

Муха, словно слепой, шарит вокруг себя руками и нащупывает лежащий неподалеку обрез. Схватив его, он проворно подтягивается на локтях и прислоняется спиной к стене. Уставившись диким взглядом на Голубя, который все еще стоит, склонившись над столом, спиной к остальным, Муха лязгает затвором и истерично визжит:

– Убью-у, сво-оло-очь! Убью-у-у!

Голубь стремительно оборачивается и видит, как подрагивает в руках Мухи обрез, черный зрачок которого смотрит ему, Голубю, прямо в грудь. Указательный палец трясущейся руки Мухи лежит на спусковом крючке…

«А ведь этот придурок и впрямь может убить меня!» – забыв тотчас о боли в ушибленных суставах правой кисти, с ужасом думает Голубь и содрогается от этой мысли. И сразу же начинает чувствовать, как вязкий страх сковывает его тело и сознание, как стынет в жилах кровь, а по спине ползут мурашки.

– Брось обрез, Тарас! Кому говорю – брось обрез! – шипит Сорочинский, устрашающе вращая зрачками.

– Убью-у! – брызгая слюной, смешанной с кровью, визжит Муха. – Убью гада!

Из всех находящихся в комнате один Вороной сохраняет непоколебимое спокойствие. С выражением полнейшего равнодушия на лице он лениво подходит к Мухе и резким, без замаха, ударом ноги выбивает из его рук обрез. Опешивший на какое-то мгновение Муха хочет снова закатить истерику, но Вороной широченной ладонью обхватывает его лицо, тянет кверху и ставит Муху на ноги. Муха мычит и, стараясь вырваться из цепких рук Вороного, раза два дергается. Тогда Вороной, сунув свой обрез за пояс, освободившейся рукой достает из кармана пиджака кусок туго скрученной веревки и подносит ее к выпученным глазам Мухи. Все это Вороной проделывает молча и неторопливо, с прежним выражением полнейшего равнодушия на остром, как топор, лице.

Муха мигом успокаивается. По-видимому, ему не раз приходилось видеть эту веревку в «работе».

Вместо мурашек по спине Голубя текут щекочущие струйки пота, в теле чувствуется непривычная слабость, а ноги становятся ватными. Чтобы не упасть, он снова вынужден опереться о стол. Дверь в комнату приоткрывается, и в ней показывается голова отца Лаврентия. Срывающимся голосом он громко шепчет:

– Вы что тут тарарам подняли? На все село слышно! Забыли, где находитесь?

– Уходим, отче! Не волнуйтесь! Уходим! – успокаивает попа Сорочинский и, обращаясь к Голубю, участливо спрашивает:

– Вы как, идти сможете?

– Смогу. Мне лучше.

– Вот и хорошо. Тогда уходим, – говорит Сорочинский, запихивая свои гранаты обратно в карман.

Беспокойные гости отца Лаврентия выходят по одному из церкви и растворяются в темноте.

16

Ночь тихая и теплая. Нагретый за день воздух только начинает остывать. Чернильное небо усеяно мириадами мерцающих светлячков. В его бездонной глубине есть что-то завораживающее.

Впрочем, к небу никто из компании, покидающей, крадучись, церковь, особо не присматривается. Смотрят больше под ноги, хотя и там из-за густой темени почти ничего не видно.

Глубь, который успел оправиться от потрясения, вызванного стычкой с Мухой, снова начинает закипать злостью. Теперь уже на Сорочинского, придумавшего дурацкую затею с проверкой и гранатами.

«Козлы вонючие! Жуки навозные! Ишь, чего надумали – уполномоченного губповстанкома проверять! Как будто я мало им доказательств предоставил. Они, видите ли, не доверяют мне. А я вот почему-то должен им верить. Можно подумать, что мы не одинаково рискуем! – негодует Голубь, глядя в спину смутно маячащего впереди Сорочинского. – Надо было и этому головастику съездить по харе, чтобы знал наших…»

Идти Голубю на этот раз намного легче. Рана уже не вызывает прежней боли. Он лишь слегка прихрамывает, чувствуя слабое покалывание, да и то почему-то выше раны.

Идут цепочкой: впереди уверенно шагает Вороной, за ним – Сорочинский, далее – Голубь и Береза, замыкает шествие на всех и вся злой Муха. Идут молча. Услышав подозрительный звук, не ожидая команды, все останавливаются и, замерев, прислушиваются. И только когда вплотную подходят к казавшемуся издали сплошной черной стеной лесу, начинают чувствовать себя поувереннее.

У леса группа останавливается. Сорочинский подзывает Березу, и они отходят в сторону. Пошептавшись несколько минут, возвращаются к оставшимся. Береза прощается со всеми за руку – особенно долго и старательно трясет руку Голубю – и один идет дальше вдоль леса. Когда Береза сливается с темнотой и стихают его шаги, Сорочинский объясняет:

– Я послал его в Катериновку. У нас там есть одно надежное местечко. Пусть побудет пока там… Как нога?

– Ничего. Можно терпеть.

– Ну и хорошо! Идти осталось немного. Еще версты четыре – и будем на месте.

…Среди густого кустарника идущие впереди Вороной и Сорочинский останавливается.

– В чем дело? – шепотом спрашивает Голубь, подумав, что его провожатые учуяли опасность.

– Небольшая, но малоприятная процедура, – неохотно отзывается Сорочинский. – Здесь мы вынуждены завязать вам глаза, пан Голубь. Мы делаем так всем, кто сюда попадает. Впрочем, это ненадолго, скоро мы будем в штабе.

Что-то буркнув под нос, Голубь покорно нагибает голову. «Правильно делают! Береженого бог бережет. И нечего мне тут капризничать. Хватит того, что произошло в церкви».

Пока Голубь так размышляет, Сорочинский завязывает ему платком глаза. Потрогав, хорошо ли держится повязка, берет гостя за руку и ведет за собой. Через несколько десятков метров Голубь чувствует, что лес расступился, и они вышли на открытое место. Тянет сыростью и запахом застоявшейся воды.

Если бы не повязка на глазах, то Голубь мог бы увидеть, как поспешивший вперед Вороной, не дойдя до хаты метров двадцать, останавливается под молодым дубком, находит в его кроне металлическое кольцо и трижды за него дергает. Повторив свой сигнал, он быстро подходит к двери и негромко, так чтобы не расслышал поотставший с Сорочинским Голубь, говорит в щель: