день, выйдя из шахты, Тахуара встречал на рудничном дворе, где прямо на земле громоздились горы добытой породы, индианку в черном сомбреро и пунцовой накидке. Это была Долорес, жена Мариано Колке, невысокая женщина со смуглым скуластым лицом и монгольскими глазами. Низко нагнувшись, она вместе с другими женщинами сортировала руду. Одни дробили крупные обломки молотком, другие отделяли кремнезем и риолиты, выбирая куски, которые, судя по цвету и весу, содержали металл. Пустую породу индианки оттаскивали в сторону и сваливали в ближний овраг, а руду несли к обогатительной фабрике, упирая груженую корзину в бедро. Иные женщины тащили руду в руках, а за спиной у них сидел подвязанный шалью малыш.

Работа на рудничном дворе заключалась в дроблении и отборе руды. На фабрике руда снова дробилась и измельчалась в толчеях, просеивалась через огромные, ритмично вздрагивающие грохоты, а потом промывалась водой в вашгердах. В следующем отделении фабрики индианки, сидя вдоль желоба, по которому шла струя воды, особой щеточкой отбирали частицы металла.

После воды вступал в действие огонь. Металл, еще не свободный от примесей серы, обжигался в печах, изрыгающих через высокие трубы, словно вколоченные в гору, днем дым, а ночью— огонь. Мариано Колке и другие пеоны, работающие у дровяных печей, плясали, как черти, в облаках серных паров. Пары ядовитой слюной оседали на коже, оставляя на ней страшные язвы. Жар от пылающих дров и раскаленного металла обжигал людей, и язвы на черном теле Колке казались тусклыми искрами на куске угля.

Эстрада ценил Тахуару как искусного бурильщика. Индеец обладал той «тригонометрической интуицией», что помогает бурильщику по одному видимому углу и строению скального грунта почти безошибочно рассчитать неизвестные углы и объем каменной массы, которая взлетит на воздух в результате взрыва. Тахуара, определяя направление шпуров, которые бурил в продольных и поперечных слоях, добивался наилучшего использования взрывной силы динамита: на глазок он производил настоящий геометрический анализ.

Он работал в глубине старого рудника. Кровь многих поколений струилась в теле горы, сама прокладывая себе путь и создавая артерии. Тысячелетиями шел в недрах земли вулканический процесс, и в толще гранита и порфира появлялись металлические жилы, среди риолитов и грауваков. Теперь в подземное царство вторгся человек, пробивая сложный лабиринт туннелей. Чтобы проникнуть к месту работы, Тахуаре приходилось спускаться зигзагами в головокружительную глубину, передвигаясь по деревянным лесенкам, которые опирались на уступы, высеченные в каменных боках колодца через каждые десять метров.

Лестница кончалась, но шахта шла дальше вниз. Становилось все жарче и жарче. Рабочие раздевались чуть ли не догола. В подземной пещере они оставляли одежду и в большой бадье, подвешенной на тросе к блоку, спускались еще ниже.

Обнаженные люди стремительно летели вниз, словно вонзаясь в темную пропасть, в глубине которой яростно клокотали серные воды.

— У-у-у-у— поднимался снизу глухой рев.

— А-а-а-а… — обрушивалось в ответ сверху.

В шахте собирались проложить спроектированную инженерами галерею для стока воды, — вода проступала повсюду. На глубине трехсот метров она доходила почти до колен.

Здесь было еще жарче, пар оседал на лицах горячими каплями. Борясь с дурнотой, рудокопы утирали руками мокрый лоб, они задыхались, чувствуя себя словно в паровом котле под высоким давлением; кругом разливалась адская жара. Вынести температуру этой геологической пучины было бы невозможно, если б в этой же бадье не доставляли холодную воду, Проведенную по трубам с поверхности земли. Люди обливались водой и снова окунались в клубы слепящего, обжигающего пара.

Пар шарил бесформенными руками по руднику Пу-лакайо, хват. ал Тахуару за горло, крался вдоль каменных стен, словно выползшее из тайника подземное чудище, разбуженное этими обнаженными гномами, которые в ужасе пытались загнать его обратно.

Эстрада был высок ростом, на орлином носу у него сидели желтые очки. Рудокопы считали его нечувствительным и к собственным и к чужим бедам. Говорили, будто в Туписе он убил человека. Здесь он руководил работами как подрядчик и со всеми был холоден и груб.

Тахуара познакомился с ним не в добрый час. Как-то вечером он вышел из шахты последним и, запоздав, не успел получить заработанные деньги. Он спросил их у Эстрады, а тот. сказал, что скоро вернется, и велел подождать у дверей конторы. Но Эстрада не вернулся. Был праздничный день, и Тахуаре не терпелось поскорее выпить. Он был в грязной куртке, с шарфом на шее, в грубых самодельных башмаках из бычьей кожи. Его лачуга стояла далеко в горах, над оврагами, а он хотел переодеться, прежде чем пойти на праздник. Потеряв терпение, он спустился с горы вдоль канавы с грязной серной водой, перепрыгнул через нее и, спотыкаясь о камни, направился в поселок к дому Эстрады. Раз, другой постучался в дверь.

— Войдите, — раздалось в ответ.

Открыв дверь, он увидел лежавшего на кровати Эстраду.

— Чего тебе?

— Это я, ты сказал, что заплатишь мне…

— И ради этого ты разбудил меня? Получай же!

И Эстрада, вскочив одним прыжком с постели, схватил стоявший на полу тяжелый глиняный кувшин. Увидев летящий ему в голову кувшин, Тахуара понял, что сейчас будет убит. Он пригнулся, и кувшин, ударившись о косяк, разлетелся на мелкие черепки. Тахуара бросился бежать со всех ног.

Однако Тахуара не сомневался в своей правоте. Ему необходимо было выпить, — вот уже две недели он не пил ни капли. Работал он по двенадцать часов, так же как женщины и дети, так же как все, работал и под землей, и на рудничном дворе, а иногда, чтобы зашибить побольше, не выходил из шахты по двадцать четыре часа без перерыва.

Ему необходимо было выпить и побыть рядом с Долорес Колке, которая наверняка сидит сейчас, принарядившись, в какой-нибудь чичерии возле железнодорожной станции вместе со своим мужем Мариано.

В конце концов Тахуара разрешил свои экономические проблемы, заложив в магазине поселка заборную книжку из рудничной лавки в обмен на две бутылки спирта.

На руднике и обогатительной фабрике было пусто. А в деревне кипело веселье. Черепные коробки домов ожили. Казалось, будто сотни пьяных червей вылезают из пустых глазниц, расползаются по улочкам, извиваясь, спускаются вниз по тропинкам. Куда ни глянь, повсюду только пьяные пеоны.

У порогов домов и в песчаных оврагах валялись спящие индейцы с бутылкой в руках. Под палящим солнцем пуны высыхала слюна, стекающая у них изо рта.

Шел второй день пьяной гульбы. Звон гитар и крики женщин перемежались ритмичным уханьем насоса, доносившимся из глубин Пулакайо.

Вверх и вниз по горным склонам, по улицам деревни неустанно сновали пестрые толпы индейцев. В чичерии на улице Президента Арсе