Я хорошо знал, что пока я в земщине, то проиграю всякое дело. Поэтому, обратившись к Эльферфельду, я сказал: „Любезный земляк! Я прошу вас дружески, возьмите у меня сколько вам угодно, и оставайтесь моим приятелем“. „А сколько же вы готовы дать?“ — спросил тот. „Двести рублей“, — ответил я. Этим он и удовлетворился. „Однако, — продолжал я, — у меня нет сейчас таких денег“. „Так напишите расписку — я готов подождать год“.

Я написал ему расписку и приветливо передал ее, хотя в душе у меня все кипело. Затем мы оба поехали на Судный двор, поблагодарили бояр, и Эльферфельд сказал им, что он удовлетворен. Я заплатил сколько нужно судебных издержек, после чего мы разъехались. Он радовался, но и я особо не печалился. Каспар мечтал о том, как получит мои кровные денежки, а я строил планы, как бы мне его задушить. После этой истории я и вступил в опричнину…»

— Почему такой хмурый? — спросил опричник, водружая кувшин и окорок на стол (Бомелиус успел спрятать и чернильницу, и бумаги).

— Есть причина… — немного поколебавшись, ответил лекарь.

— Расскажи.

— Как-нибудь после…

— Понял… — Штаден коротко хохотнул. — Что ж, приступим. Ты, чай, голоден?

— Так ведь это не у меня, а у тебя имеется корчма, где ни свет ни заря подают хлёбово, — козырнул Бомелиус своими познаниями в русском языке.

— И то верно. Тогда садись, выпьем и закусим, чем Бог послал.

— А это что? — показал Бомелиус на бутылку.

— О-о… — простонал Штаден от переизбытка чувств. — Это английский джин[55]!

— Откуда?! — удивился лекарь.

— Иоганн Таубе презентовал.

— А он где взял?

— Не слишком ли много вопросов прямо с утра, любезный Элизиус? — хитро прищурился Штаден. — Ладно, другому не сказал бы, а тебе скажу. Джин ему привезли польские послы. Но вообще-то, сдается мне, Таубе вскоре покинет Московию…

— Что так?

— Мой верный Альбрехт узнал от его слуг, к которым вошел в доверие, что у хитроумного Иоганна Таубе вроде есть какие-то связи с приближенными польского короля Сигизмунда. И будто бы они подбивают его сменить сюзерена. Естественно, не без солидной материальной выгоды.

Бомелиус невольно прикусил нижнюю губу. Таубе, идиот, сукин сын! Если этот лифляндский дворянчик, агент Уолсингема, сбежит в Польшу, под крыло Сигизмунда, то тогда он останется без связи. Это в лучшем случае. А в худшем… бр-р!.. У лекаря пошел мороз по коже.

Он вдруг вспомнил, что ему рассказывал про страшную кончину дьяка Висковатого[56]доктор Ричард Рейндольс, который работал в Руссии с 1567 года. Если Таубе поймают и начнут пытать в Разбойном приказе[57], он, чтобы спасти свою шкуру (или хотя бы избавиться от нечеловеческих мук), первым делом укажет на Бомелиуса, как на агента королевы Елизаветы. Ведь только ему одному известна связь лекаря с тайной королевской службой.

— Думаю, что все это пустая болтовня. Сплетни, — поморщившись, ответил Бомелиус. — Многим хочется навести навет на опричников, в особенности иноземных.

— Это да, — помрачнев, согласился Штаден. — Бояре почти все неровно на нас дышат.

— Вот и я об этом. Ну и чего мы ждем, дорогой Генрих? — При виде окорока у голодного лекаря начался желудочный спазм. — Откупоривай бутылку…

Джин и впрямь оказался превосходным. Бомелиусу даже на какой-то миг показалось, что он находится в любезной его сердцу Англии. Что касается Генриха Штадена, то он и вовсе расслабился и стал рассказывать такие вещи, о которых в трезвом виде поведал бы лишь под пыткой.

— …Когда великий князь Иоанн Васильевич отправился в Псков, я решил больше с ним не ездить и незаметно отстал от войска. Набрал я всякого рода слуг, особенно тех, которые были наги и босы, одел их, накормил, дал оружие. Им это пришлось по вкусу. А дальше я начал собственные походы и повел своих людей назад, внутрь страны, по другой дороге. За это мои люди оставались верны мне. Всякий раз, когда они забирали кого-нибудь в полон, то расспрашивали, где можно разжиться деньгами и добром, а в особенности хорошими конями. Если же взятый в плен не хотел отвечать, то они пытали его, пока он не признавался. Так мне добывали они деньги и добро.

Однажды мы подошли в одном месте к церкви. Люди мои устремились внутрь и начали грабить — забирали иконы и разную церковную утварь. А было это неподалеку от двора одного из князей, и земских собралось там около 300 человек. Они как раз гнались за шестерыми всадниками. Это были опричники. Они просили меня о помощи, и я пустился на земских.

Когда те увидели, что из церкви двинулось на них так много народа, они повернули обратно ко двору. Одного из них я тотчас уложил первым же выстрелом наповал; потом прорвался через их толпу и проскочил в ворота. Из окон женской половины на нас посыпались каменья. Кликнув с собой моего слугу Тешату, я быстро взбежал вверх по лестнице с топором в руке. Наверху меня встретила княгиня, которая хотела упасть мне в ноги. Но, испугавшись моего грозного вида, она бросилась назад в палаты. Я же всадил ей топор в спину, и она упала на порог. А я перешагнул через труп и познакомился с их девичьей… хе-хе… М-да… — На обветренном раскрасневшемся от выпитого джина лице Генриха Штадена появилась сальная ухмылка. — После этого похода я возвратился к себе в село Новое, а все добро отослал в Москву. Когда я выехал с великим князем, у меня была лишь одна лошадь, вернулся же я с 49, из них 22 были запряжены в сани, полные всякого добра.

Генрих Штаден снова налил себе джина и выпил. Отрезав засапожным ножом добрый кус окорока, он проглотил его мигом, как голодный волк, и продолжил, вытирая сальные пальцы о полы кафтана:

— Когда великий князь прибыл в Старицу, был сделан смотр, чтобы ему знать, кто остается при нем и крепко его держится. Тогда-то Иоанн Васильевич и сказал мне: «Отныне ты будешь называться Андрей Володимирович». Частица «вич» означает у московитов благородный титул, если ты еще не знаешь. С тех пор я уравнен в правах с князьями и боярами. Этими словами государь дал мне понять, что я рыцарь. После этого великий князь поехал в Александрову Слободу и распорядился там постройкой церкви. Я же не последовал за ним, а вернулся в Москву.