Работа началась, но тут мне понадобилось в туалет. Две женщины в фартуках и ортопедических туфлях с обрезанными задниками засуетились, показали мне, куда идти, спросили потом, все ли хорошо. Я последней вошла в лиственную аллею между лозами. Одного моего партнера звали Антонио, ему было лет тридцать, и он отличался самодовольством, а второй, семидесятилетний Федерико, был учтив, как граф. Увидев, что я умею пользоваться секатором, легко удерживая изогнутые ручки в кулаке, что я ловко пробираюсь в гущу ветвей, обрезаю и сбрасываю гроздья в корзину, почти не отставая от них, они простили мне шляпку.

— Non е la tua prima vendemmia, ты не первый раз на винограднике. Молодец, синьора!

Прошло меньше двух часов, а я уже купалась в поту и виноградном соке. Шатаясь, слабее младенца, я шагнула из влажной тени между лозами на беспощадное солнце.

Первая общая передышка. Едва ли мне прежде случалось так уставать. Ноги у меня подгибались, как у новорожденного жеребенка. Все тело ныло, но возбуждение и острота всех чувств немного напоминали ощущение после соития. Я поискала глазами Фернандо, который работал на другой стороне холма, разделявшего поля. Вот и он, машет, подзывая меня к себе. Лозы так прекрасны, что я поддаюсь искушению пройти, прихрамывая, между рядами, а не по песчаной дорожке вокруг. Среди сочных зеленых листьев здесь и там виднелось тусклое золото высушенных солнцем и скукожившихся листков. Примета осени. Мы подошли к остальным, обступившим бачки минеральной воды без льда, поставленные в тени двух старых дубов. Тут же стояли бочонки вина. Воду никто не пил, разве что в рот случайно попадали несколько капель, когда они поливали себе головы, руки, плечи. Они купались в воде и пили вино — очень разумно. Я последовала их примеру. Рядом оказалась полная корзинка panini, толстых ломтей хлеба с прошутто или с мортаделлой — я жадно ела, а Федерико налил мне в стакан вина. Я осушила стакан как истинное дитя Этрурии. Меня качнуло.

У меня хватило сил вернуться к работе, сгибать и обрезать, пока не послышались звуки аккордеона и поющих голосов. Я решила, что брежу от солнца, и ждала, что приятная галлюцинация отступит, но тут Антонио объявил:

— Е ora di pranzo, пора обедать.

Какое счастье — обед и серенада! Я нашла Фернандо. Он шлепнулся наземь под лозами, где застал его перерыв на обед. Смеясь, он заявил, что здесь и останется навсегда. Мы вслед за остальными подтянулись к тем же дубам, забрались поглубже в тень, где были накрыты длинные узкие столы. На голубых и зеленых скатертях расположились огромные круглые хлебы, миски с салатом панцанелла, головки сыра пекорино и цельные колбасы финккъона — типично тосканские, большие, как обеденные тарелки, сдобренные диким фенхелем. В плоских корзинках лежали кростини, намазанные паштетом из куриной печени. Кто-то вскрыл еще одну большую оплетенную бутыль, и вот все выстраиваются в очередь, подставляя стаканы под пенистую струю. Сидя на плотно утоптанной земле вместе со всеми под синим небом и ярким солнцем, мы становились частью картины извечной деревенской жизни.

На дальней стороне холма женщины, приставив лесенки к фиговым деревьям, собирали плоды. Их сапфическая стайка представлялась живописным полотном. Их смех звучал, как звон разбитого стакана, упавшего на бархат. Они принесли нам в передниках инжир и мягко высыпали на стол. Я взяла одну фигу, горячую от солнца, раскусила, покатала медовый сок в еще влажном от вина рту. Поднесла одну Фернандо, и он съел ее целиком, зажмурив глаза. На полчаса все затихли, спали, подремывали. Аккордеонист пел один.

Vinaiolo расхаживал между рядами, повторяя:

— Per oggi, basta, ragazzi, на сегодня хватит, ребята.

Было всего пять часов, обычно работа заканчивалась двумя часами позже, и сборщики загомонили, спрашивая, в чем дело. Из уст в уста передавалось известие, что мы в рекордный срок собрали больше половины урожая и давильня, хоть и будет работать всю ночь, просто не примет больше. Этот слух встретили шумным восторгом, мужчины обнимались и целовали друг друга, словно шайка латинян-десперадо после удачного набега. Все устремились к машинам и грузовикам, передавая по кругу траппу, мечтая о скромных радостях ванны и постели. Vinaiolo стоял у конца проезда, где мы оставили машины, пожимал каждому руку и, глядя прямо в глаза, благодарил так горячо, будто мы потушили пламя преисподней. Я подумала, как артистично итальянцы соскальзывают от настроения к настроению. Может быть, тут дело в оливковом масле.

С той же командой чемпионов мы работали еще девять дней в четырех виноградниках, пока весь виноград не был собран. Погода держалась теплая, настроение было добродушным и энергичным. В последний день, возвращаясь к дому в грузовике Барлоццо, я сообщила Фернандо, что бедра у меня налились силой, а он ответил, что так и должно быть от работы на земле. А Барлоццо сказал, что мы опять тешимся пафосными обобщениями, как это свойственно людям, перешагнувшим середину жизни. Что мы всего-навсего немножко помогли соседям убрать виноград. Князь — большой поклонник умеренности. Я ущипнула себя за тициановскую ляжку и подумала, что не такая уж она и тугая. Он, наверно, чтобы загладить колкость, спросил, готовы ли мы к вечернему празднику.

— Ждем не дождемся, — сказали мы.

И Фернандо, выскакивая из грузовика, добавил:

— Tutti al bar per gli aperitivi alia setto mezza, va bene? Аперитив в баре в половине восьмого, ладно?

Ритуал аперитива священен и неизменен, но кто-нибудь из нас каждый раз напоминает остальным.

К праздничному ужину накрыли в винограднике, который мы убирали несколько дней назад. Он меньше всех, в которых мы работали, зато, по-моему, самый красивый: поле окаймлено соснами и соседствует с оливковой рощей. Длинные тонкие столы из бочек, накрытых досками, покрыли крахмальными льняными скатертями и установили между рядами лоз. По обе стороны приставили сооруженные на скорую руку скамьи. Все освещалось живым огнем. Факелы воткнули в красную землю, между низкими каменными стенами горел большой костер. По всей длине стола выстроились свечи, а цепочка свечей в бумажных подставках освещала дорогу к дому. Запах свежего хлеба и молодого вина пьянил сумерки и узкий ломтик луны, взбиравшейся на небо.

Я хотела помочь, но группа из тридцати сборщиков разрослась до шести, если не семи десятков. Мне осталось только смотреть. Участок принадлежал старшему из моих партнеров, Федерико. Он подошел со мной поздороваться и направил в широко распахнутую дверь кухни, где спектаклем распоряжались его жена и дочери. Я насчитала девять женщин, впрочем, может, там было и больше — слишком быстро они двигались. Они пели за стряпней. Хор сам собой разделился на сопрано, на чьи лирические вопросы отвечали альты, в свою очередь задававшие вопрос. Оперетта среди муки и пара.

На одном столе женщины раскатывали хлебное тесто в круглые лепешки и выкладывали на них виноградины. Мне рассказали историю этого хлеба: первую гроздь винограда, срезанную vinaiolo в винограднике каждой семьи, несут в особой корзине благословить в церкви. Затем виноградины кладут плавать в миске с оливковым маслом, сдобренным розмарином и молотым диким фенхелем, после чего ягоды по одной или кучками выкладывают на тесто. Женщины горстями посыпали лепешки сахаром — смесью белого и коричневого, и яростно мололи перец. Потом хлеба ставили в дровяную печь на дальнем конце похожей на пещеру кухни.