– Велканы-буяны! – кричат. – Великаны-буяны! Созывайте войско охранное, бегите за городской головою!

Кинулись, бросились горожане, а войска охранного то и нет. Стучатся они к Евлампию Златовичу большущей кучей, тот выходит из терема на крыльцо, в ус дует, квасу пьёт да думу думает. А как подумал, так и догадался в чём дело. Покряхтел и люд честной успокоил:

– Похоже, что это засланцы к нам прибыли, богатыри киевские, научать нашего Добромирушку вести бои оборонные, свят град от врагов защищать!

– У-у-у! Да ладно те! Дык как же нам прокормить такое громадное убожище: всех у троих, в общем? – возмутился народ.

– Ну как-нибудь, – развёл руками посадник. – Чай казна то не пуста!

Народ остыл-отошёл и кумекать поплелся, как богатырей прокормить. А немой служка понесся к дому Добромира и постучался в окошко. Вышел богатырь на крылечко, а служка жестами стал объяснять ему что в граде чудном происходит. На удивленье Добромир сразу понял служку и поспешил к воеводушкам! Вот уж они втроём обнимались, целовались, братьями названными нарекались. И отдохнув, поспав, на пирах почётных погуляв, пошли богатыри биться, драться – ратное дело постигать.

Год богатыри бились, другой махались, а на третий год поединками супротивными забавлялись. Народ кормит, поит великанов, крестьяне с ненавистными харями им харчи подносят. На третий год народ не выдержал, зароптал. Припёрлись мужики к терему Евлампия Златовича, столпились кучкой виноватой: кричат, свистят, зовут посадника переговоры вести, крепкий ответ держать. Вышел на крыльцо посадник княжий, пузо почесал да спрашивает:

– Чего вам надобно, братцы?

– Царь наш батюшка, устали мы сирые, ждать, когда все эти поединки проклятущие закончатся. Ведь вино богатыри хлебают бочками, мёд едят кадками, гусей в рот кладут целиком, глотают их не жуя, а хлебов в один присест сметают по два пуда!

Тут из толпы выходит с горделивой осанкой Мужичок-бедовичок в крестьянкой одежде да в скоморошьем колпаке. Подходит он к Евлампию и приказывает:

Не желают более

крестьяне такой доли.

Отправляй, царь батюшка,

всех троих в обратушку!

Посадник покраснел от злости на наглость такую. Разозлился и бог на небе, нагнал туману, ничего не видать!

Говорит Евлампий Златович грозно:

– Гыть, проклятый отсюда! Ни одной доброй вести не принёс ты мне за всю свою жизнь горемычную. Пошёл вон из града, с глаз моих долой! Иди-ка ты… а в малый Китеж-град, там и шляйся, ищи-свищи себе позорище на буйную, глупую голову!

Схватили Мужичка-бедовичка два дворовых мужика и поволокли его к воротам городским. Народ притих, стал потихоньку расходиться по домам.

Вытолкали Бедовичка из Большого Китежа, и побрел он житья-бытья просить в Малый Китеж-град. А как ворота Малого Китежа за ним захлопнулись, так тут же в Большом Китеже маковки на церквях посерели и померкли. Тёр их тряпкой игумен Афанасий, тёр да всё без толку, маковки так блеклыми и остались. Развели руками монахи, да и разбрелись по своим кельям, чертовщину с опаской проклиная.

Застала тёмная ноченька Евлампия Златовича в раздумьях тяжких. Сел он на кровать в ночной рубашечке да сам с собой беседы ведёт:

– Нет, оно то оно – оно, мужик стонет, но пашет. А и мужика, как ни крути, жалко. Но опять же, казна городская пустеет.

Вдруг ставенки от ветра распахиваются и в окошечко влетела Белая баба, опустилась она на пол, подплыла к посадничку княжьему, села рядышком, заглянула ласково в его очи ясные, взяла его белы рученьки в свои руки белые и слово молвит мудреное:

– Погоди, не спеши, милый князь, не решай сумбурно судьбу народную. Не пущай богатырей в родную сторонушку. Я пришла за ними, как смертушка, как воля-волюшка. Коль оставишь их при себе еще на год-другой, то отойдут они со мной в мир иной на бытие вечное, нечеловеческое. А коль отправишь их взад на заставушку, так и не видать тебе большого Китежа: сбежишь вослед за Мужиком-бедовиком ты в малый град да там и сгинешь навеки! – сказала это Белая баба и исчезла.

Испугался Евлампий Златович, пробормотал:

– Нежить треклятая!

Опустившись на колени, пополз он в красный угол к святой иконе, челом побил, перекрестится ровно дюжину раз и пополз обратно. Залез, кряхтя, на кровать и уснул в муках тяжких на перине мягкой, под одеялом пуховым.

А наутро встал, издал указ:

«С Добрыни и Балдака слазь!

Велено кормить, кормите.

И это… боле не ропщите!»

Выслушали мужики приказ боярский внимательно, да и разошлись по полям, по огородам: сеять, жать, скотину пасти, богатырям еду возить подводами.

Проходит год, проходит другой в крестьянских муках тяжких. А ироды былинные на выдумки спорые, принудили они народец китежский не только себя кормить, но еще и заставы богатырские недалече у стен городских поставить. Сами же забавлялись в боях потешных, перекрестных. Добрыня Никитич ковал в кузнице мечи, раздавал их горожанам, те их в руки брать отказывались.

– Да господь нам и без того завсегда поможет! – отвечали миряне и расходились по своим делам.

Вот и лежали мечи унылой горкой, даже дети к ним подойти боялись. И Добрыня Никитич не выдержал, нахмурил брови, расправил плечи, да и разразился грозной речью:

– На Русь печальную насмотрелся я, да с такой горечью, что не утешился. Сколько ж ворогом народу потоптано, и не счесть уже даже господу! На своём веку нагляделся я на самых на дурных дуралеев, но таких, как вы, по всей сырой земле ни сыскать, ни отыскать, ни умом не понять!

Балдак Борисьевич ему поддакивал:

– Да уж, чудной народец, блаженный: разумом как дитя, а мыслями где-то там, в сторонке. Лишь Евлампий Златович и Добромир понятие имеют. Ну им и положено по чину да по званию.

Вдруг откуда ни возьмись, туча чёрная налетела, полил дождь. Попрятались все от ливня в домах да спать легли. А на заставе богатырской остался нести караул сам Добромирушка, он всё вдаль глядел да под нос бубнил песнь народную:

Мы душою не свербели,

мы зубами не скрипели,

и уста не сжимали,

да глаза не смыкали,

караулили,

не за зайцами смотрели, не за гулями,

мы врага-вражину высматривали,

да коней и кобыл выглядывали:

не идут ли враги, не скачут,

копья, стрелы за спинами прячут,

не чернеет ли поле далече?

Так и стоим, глаза наши – свечи.

Караул, караул, караулит:

не на зайцев глядит, не на гулей,

а чёрных ворогов примечает

и первой кровью (своею) встречает.

Тут с восточной сторонушки, по сырой земле в чистом полюшке, заклубилась туча чёрная не от воронов, а от силы