ярком свете литературы. Но когда я впервые в жизни увидел людей в свете собственного разума, без использования какой-либо другой линзы, я понял, что совсем их не знаю. Никогда бы не подумал, что самой большой мечтой Гюльсюм было попасть на матч. Но еще больше меня удивило то, что Гюльсюм винила себя, а не своего, как она считала, Творца за то, что ей пришлось пережить, через что пройти, за работу, которую пришлось выполнять, за все те опасности, с которыми она столкнулась. Позднее, когда Гюльсюм получила ножевое ранение и ее отвезли в больницу и мы с Вышибалой пошли ее навестить, она считала себя в ответе не только за то, что с ней случилось, но вообще за все, полагая, что это Бог наказывает ее и ее близких. Она плакала, вытирая глаза кончиком муслинового платка, которым повязала волосы. Несмотря на то что я прежде никогда не прикасался к ней, я держал ее за руку, твердя: «Не переживай». Вышибала сказал: «Что ты несешь, Гюльсюм» — грубо, но гораздо дружелюбнее, чем я, потому что у него в голове было не так много разных чувств и мыслей, как у меня. Я любил людей, может быть, больше, чем их любил Вышибала, но эта любовь теряла свою чистоту и честность из-за мыслей, суждений, обвинений, питаемых предрассудками.

В один из дней, когда мы были очень близки к трагическому событию, Поэт чувствовал себя подавленно из-за случившегося с Гюльсюм и как-то, сидя с выпивкой на кухне, сказал: «Любовь к людям — это слишком общее понятие, не обязательно любить людей, чтобы все униженные и оскорбленные могли собраться и вместе найти выход».

Эмир, который обычно отмалчивался в таких случаях, неожиданно произнес своим спокойным голосом:

— История показывает нам, что у людей всегда было такое намерение, но не хватало силы воли. Что бы они ни делали, они ходят по кругу и попадают в одну и ту же жестокую ловушку. Эта ловушка всегда ждет своих жертв. Назовите хоть одно общество, которое стало бы счастливее после появления сельского хозяйства.

Я рассмеялся:

— Вы предлагаете вернуться к временам охотников-собирателей?

— Если бы такой вариант был возможен, я бы проголосовал за него.

Поэт мрачно ответил на это:

— Когда ваше классовое сознание не может оправдать существующий миропорядок, оно ищет спасения в прошлом.

Эмир так же спокойно ответил:

— А ваше классовое сознание пытается убежать от настоящего в будущее. В конечном итоге мы все пытаемся сбежать из сегодня. Потому что сегодня мы не можем найти путь ни назад, ни вперед.

— Насколько я понимаю, все мы сейчас в бегах, — сказал я.

Тевхиде, которая задумчиво ковыряла лежащую перед ней котлету, вдруг оживилась:

— Куда ты бежишь? Я тогда тоже побегу.

Поэт погладил ее по голове и сказал:

— Не убегай, моя дорогая Тевхиде, останься хоть ты.

Мы тогда не осознавали, что беседуем на краю обрыва, но по-своему пытались цепляться друг за друга. Один из нас готов был сорваться, но мы этого не знали. Поэт рассказывал истории, которые заставляли нас смеяться, а Тевхиде смеялась больше всех.

Когда я рассказал мадам Хаят о наших разговорах, она без колебаний ответила: «Люди могут изменить все, кроме самих себя». Не задумываясь, как будто она уже давно все это обдумала и для себя решила. «Они просто не могут измениться. Это их проклятие».

Когда я говорил с Сылой на ту же тему, она напомнила мне слова Каан-бея: «Как люди могут измениться, не меняя своего желания обладать… Разве литература не раскрывает тупик, созданный этой неспособностью меняться?»

Должно быть, именно это Эмир называл жестокой ловушкой.

После того как Гюльсюм и Поэт ушли, я выпил еще чашку чая на пустой кухне и вышел на улицу. Стоял прекрасный солнечный день. Вечером намечались съемки, Сыла не придет, и я не знал, придет ли мадам Хаят. Если ее не будет и сегодня вечером, значит, не будет долго.

Я решил пойти в пассаж букинистов, поискать книгу «Жизнь термитов». Пассаж был пуст. Я заглянул в магазин человека, который подарил мне фотографию деревенских жителей. Магазинчик был закрыт. Витрины были заклеены газетами. Во всем пассаже осталось всего три открытых магазина. Я зашел в один из них и спросил о книге. «Давно о ней никто не спрашивал, — сказал мужчина, — переиздания не было. Ее очень трудно найти. В прежние времена я бы бросился искать ее для вас, пока не найду, но мы закрываемся, сегодня-завтра нас снесут».

Я вышел. Раньше я любил одиночество, но теперь чувствовал, что устал от него. Я бродил по улицам. Мне казалось, всему городу наскучило одиночество. К вечеру я вернулся в свою комнату. Немного почитал словарь мифологии, где боги похищали, «заворачивая в облака», тех, кого хотели спасти, и я задумался: похитят ли они меня тоже, или, может, жители деревни возьмут меня с собой на гулянье? Я заснул, размышляя об этом. Проснулся с чувством тревоги, что опоздаю, но до съемок еще было время. Прогулочным шагом я направился к телецентру.

Программа только началась. Как только я вошел в сияющую темноту, я посмотрел на публику: мадам Хаят сидела на своем обычном месте в своем медовом платье. И будто до этого момента мне не хватало воздуха, мои легкие вдруг наполнились — я сделал большой вдох от радости. Ее лицо отражалось на экране, через некоторое время я увидел на экране и свою грустную физиономию. Я очень удивился, ведь я думал, что счастлив.

Коротко стриженная певица в черно-желтом платье игриво напевала со сцены, а мадам Хаят танцевала со всеми, но красивее всех и наслаждалась этим больше всех. Ее тело покачивалось в такт музыке.

В перерыве мадам Хаят подошла ко мне.

— Как дела, Антоний?

— Спасибо, я в порядке. Как вы?

— Все хорошо, давай выйдем.

Мы вышли в заполненный людьми коридор и сели рядом на двух стульях.

— Давай поужинаем после шоу, — сказала она.

— Давайте, — сказал я.

Тут же наступила тишина, и толпа умолкла, расступаясь. По лестнице спустился мужчина в костюме, среднего роста, широкоплечий, с нахмуренными бровями, а за ним следовали две высокие фигуры в темной одежде. Проходя мимо, он увидел мадам Хаят и сказал:

— Как жизнь, Хаят?

— В порядке. Как твои дела?

Оба приветствия прозвучали так отстраненно, что я подумал: такую дистанцию можно увидеть только между людьми, которые когда-то были очень близки. Странное противоречие между их приятельским обращением друг к другу и отстраненностью в их голосах могло существовать только между людьми, которые разделяли очень интимные моменты и позже закрыли