Пока мы пили кофе, я не мог переступить через свою гордость, чтобы спросить о человеке, с которым мы столкнулись на телевидении, поэтому я задал более общий вопрос:

— Как ты измеряешь свою симпатию к мужчине? За что ты любишь мужчин?

— Разве дело в размерах, расчетах… Просто некоторые мне нравятся, вот и все.

— Какие они, эти некоторые?

— Не знаю… Никогда не думала об этом.

— Вообще никогда?

— Никогда. Хочешь еще кофе?

Она включила телевизор, попивая второй кофе. Мы поймали окончание документального фильма про светящуюся многоножку в джунглях Амазонки. Она передвигается с огнями, как крохотный паровозик, идущий ночью по степи, и, завидев насекомое, которое собирается съесть, выключает свет. Съев его, она снова зажигает огни.

Мадам Хаят встала с дивана, чтобы достать что-то из шкафа, и я глядел ей вслед. Подол платья прилип к бедрам. Босоножки она скинула. Шла на цыпочках. Я вспомнил слова Гесиода об Афродите:

Ступит ногою —

Травы под стройной ногой вырастают[4].

Она напоминала мне широкий зеленый луг, мягкий, красивый, простирающийся под лучами солнца, укрытый бескрайней природой как ее неотъемлемая часть: ее природная радость, сияющая внутри; мягкая и свежая похоть, как трава, колышущаяся на неиссякаемом ветру; ее равнодушие к жизни, как летнее утро, добавляющее яркой легкости всему, к чему прикасается…

Мадам Хаят страстно желала получить все, чего хотела: лампу, танцы под игривые песенки, меня, персик, секс, вкусную еду… Но я также чувствовал, что она может отказаться от всего, чего так страстно желает, с равнодушием, равносильным ее страсти. Она вела себя так, словно имела право желать всего и могла отказаться от всего. Полагаю, естественная безграничность ее желаний проистекала из твердой веры в то, что она в любой момент имеет право от всего отказаться. Теряя уверенность в том, что она сможет отказаться, она также переставала желать.

Возвращаясь, она сунула в рот дольку мандарина со стола, поцеловала меня в шею и села в кресло, поджав ноги. Она удалилась в свое одиночество, сложила крылья и прошмыгнула в свое гнездо. Это было естественно и спокойно, как неторопливый дождь теплым весенним вечером. Мне было любопытно: не связано ли ее пристрастие к документальным фильмам с ее бо́льшим сходством с природой, нежели с людьми.

Я вспомнил слова мадам Нермин о писателях: «Все знают правила литературы, но только писатели знают, как эти правила нарушать». Все знали правила жизни, даже я, но только мадам Хаят знала, как эти правила нарушать. Первое правило было — бояться, а она не боялась… Почти ничего не боялась.

Я взглянул на нее. Она слегка наклонилась вперед, ее груди в вырезе платья были видны до самых сосков.

— Что такое, Антоний?

— Давай уже ляжем.

Она была богиня в постели, как Геката Гесиода: «Пользу богиня большую, кому пожелает, приносит». Она дарила счастье, и я чувствовал себя богом.

Когда сквозь занавески просочился первый утренний свет, мы в изнеможении лежали в постели. Не знаю, оттого ли, что я устал, или оттого, что вспомнил грозное продолжение поэмы Гесиода:

Рядом становится с теми Геката, кому пожелает

Дать благосклонно победу…

После занятий любовью все накопившиеся во мне эмоции, тайная ревность, одиночество, нищета, отчаяние, вдруг сосредоточились на одном событии — смерти моего отца. Я начал рассказывать мадам Хаят о его последних днях.

— Ночью я отправлял маму домой, а сам оставался. Отец лежал в реанимации. Мы знали, что его не спасти, но все же надеялись на чудо. Всю ночь я просидел в больнице. Бродил по коридорам, когда мне надоедало сидеть. Они были пусты. После полуночи в этих темных коридорах послышался звук. Скрип железных колес. Когда я впервые услышал его, я не понял, что это. Худощавый мужчина, слепой на один глаз, тянул кровать, а за кроватью шла женщина в косынке. Я сначала не понял, что произошло. Только когда заметил человеческий силуэт под простыней. Они увозили мертвых до наступления утра. Впереди слепой, следом женщина в косынке, везут покойников в подвальный морг. Я отпрянул, когда услышал этот звук, но они появились передо мной из-за угла. Смерть на железных колесах гналась за мной, словно говоря, что с этим звуком и моего отца отвезут под землю… Однажды ночью…

Мой голос дрожал… Я уткнулся головой в грудь мадам Хаят. Она крепко обняла меня.

— Дитя мое, смерть совсем не пугает мертвых, — сказала она. — Как и жизнь, смерть заканчивается, когда ты умираешь… Смерти боятся только живые существа.

Мне было стыдно плакать, но в то же время я испытывал облегчение, омовение, очищение и странное, необъяснимое, но очень утешительное чувство, что, разделив с ней свою боль, я сделал ее неотъемлемой частью меня. Я снова ощутил ее тело в этом спокойствии души, коснувшись животом ее живота. Сжав мое бедро, она сказала: «Что случилось, Антоний?» и опустила руку в самый низ.

— Ты похотливый бесстыдник…

Утром я проснулся счастливым.

За завтраком я сказал:

— У меня сегодня нет занятий, а вечером нет съемок.

— Ну вот и отлично, — ответила она.

Она надела толстый халат, окна были открыты, дом наполнялся свежей прохладой. Под глазами у мадам Хаят проявились темные круги, а морщины стали резче.

— Больше никаких бдений до утра, — сказала она, — ложимся самое позднее в три часа. Только взгляни на меня: засыпала я, а проснулась старуха. После этого он еще спрашивает: «Почему ты меня выгоняешь?» Смерти моей хочешь.

Причитая так, она жадно поглощала завтрак. В ее зрачках можно было увидеть крошечные отблески, похожие на алмазные зерна.

В тот день мы не выходили из дома. В квартире было тепло и безмятежно. Пахло цветами. После обеда мы смотрели телевизор. Там рассказывалось, как росла и расширялась Римская империя благодаря успехам своих инженеров, а не солдат и как они доставляли воду в города за сотни километров, пересекая горы, равнины и реки. Мадам Хаят смотрела с большим интересом, особенно ее увлекла римская технология обратного сифона, позволяющая поднимать воду.

— Смотри, толкают воду в гору… Как это возможно?

— Они использовали давление, — сказал я, — с какой бы высоты вода ни спускалась, на ту же высоту она поднимается благодаря давлению.

— Разве это не потрясающе?

Она обладала неутолимой любознательностью и удивительной памятью. Мир, природа, история были для нее как новая игрушка для ребенка. Казалось, целая вселенная была создана для того, чтобы стать занимательной историей, которую нужно рассказать мадам Хаят.