– Увидимся завтра? – спросил.

Она кивнула:

– Созвонимся.

И все равно не уходил. Стоял в тесной полутемной прихожей, надсадно дышал. Потом его руки очутились у нее на талии, скользнули дальше, сомкнулись за спиной, и вот она уже будто в кольце, прижатая к нему.

И ничего. Никаких эмоций. Нет отвращения, нет страха или брезгливости – так бывало раньше. Но и нет сладкого волнения, нет трепета, нет жара. Теплая тяжесть чужих рук на пояснице – и все.

Но, может, и не должно быть всех этих разрывных эмоций? То, что она так реагировала на Максима, может, это и странно, и вообще из ряда вон, потому что с ним всегда балансируешь на грани, с ним не бывает по-нормальному. С ним ты вечно напряжена до крайности, даже когда он просто в пределах поля зрения. А уж когда приближается… Но долго жить возле жерла вулкана невозможно, рано или поздно хочется тихой, уютной гавани.

Алена тут же горько усмехнулась про себя. Какая гавань? Какое жерло? Максиму же на все, очевидно, плевать. У этого жерла ее и побыть никто не приглашал.

Не найдя сопротивления, Яковлев притиснул ее к себе вплотную, склонился к лицу, поцеловал.

Целовался Денис явно умело, даже малоопытная Алена это чувствовала. И все равно ничто в душе не всколыхнулось, ни единая струнка не дрогнула. Отточенной техникой веяло от этого поцелуя, а не страстью неудержимой, как было с Максимом. Хотя, вероятно, та страсть всего лишь иллюзия, и она просто принимала желаемое за действительное? Много она в этом разбирается!..

Но одно точно: те поцелуи ее утягивали в омут, распаляли в ней жар, заставляли забыть обо всем, а тут…

Рука Дениса уверенно скользнула вниз, сжала ягодицу. Алена сразу заерзала и высвободилась из его объятий, прервав поцелуй.

– Прости, не могу, – пролепетала она, – не сейчас…

Яковлев выглядел явно раздосадованным, но почти сразу взял себя в руки. Нежно поцеловал в щеку и, пожелав спокойной ночи, ушел.

Домой Максим влетел как ураган и сразу наверх, перешагивая через две ступени. Мать вслед что-то ему сказала, но он даже не обратил внимания.

В комнату Артема ворвался без стука. Тот, действительно бледный, как полотно, до сих пор лежал в постели, хотя время близилось к вечеру.

Не церемонясь, сдернул одеяло, отшвырнул на пол. Артем и охнуть не успел, только испуганно распахнул глаза, как Максим схватил его за худое плечо и скинул с кровати. Артем коротко пискнул, оказавшись вдруг на полу. Перекатился на бок, подтянул к груди тощие коленки, даже не делая попытки подняться.

– Вставай! – рявкнул Максим. – Вставай, сука!

Артем еще больше сжался, его заметно потряхивало.

– Вставай, я сказал!

– Мне плохо, – пролепетал он. Голос его звучал слабо, точно на последнем издыхании: – Я подыхаю.

– Ничего, я тебя и там достану. А ну, встал! – велел уже тише, глядя на брата одновременно с жалостью и презрением.

Артем неуклюже поднялся сначала на колени, затем, кряхтя и покачиваясь, выпрямился. Из растянутой футболки плетьми свисали тонкие бледные руки.

– Макс, ты с ума сошел? Что тебе от меня надо?

– Ты еще спрашиваешь?! После того как ты стравил всех нас, подставил меня, Алену… ты еще спрашиваешь?! Да ты, сука, жизнь мне сломал!

– Я не понимаю, – хныкал Артем. – Я ничего не делал.

– А! Ты никак забыл про свой вчерашний приступ откровений, кукловод хренов? Ну ничего, главное, я помню.

Максим схватил брата за грудки и с силой хлопнул о стену. Тот взвыл.

– Максим! – взвизгнули за спиной. – Ты что творишь? Отпусти его сейчас же!

На пороге стояла перепуганная мать. С минуту Максим еще держал Артема, прижимая к стене. И смотрел страшно, с неприкрытой ненавистью, стиснув челюсти. Затем убрал руки, и тот обмяк, словно тряпичная кукла. Казалось, сейчас сползет по стене на пол, но нет, устоял, правда, на полусогнутых.

– Максим! Объясни, что все это значит? – потребовала ответа ошарашенная мать.

Максим бегло взглянул на мать. Потом снова повернулся к Артему, жмущемуся к стене, и неожиданно ударил в живот коротко и сильно. Тот глухо охнул, согнулся пополам, мать закричала, кинулась к ним.

– Что с тобой?! – воскликнула она горестно, обнимая Артема за плечи. – Ты как с цепи сорвался! Что все это…

Но Максим, не слушая ее, стремительно вышел из комнаты. Закрылся у себя. Мать спустя полчаса постучалась к нему – не открыл. Видеть ее не хотелось, да и вообще никого.

– Максим, открой! Нам надо поговорить, – раздавалось из-за двери.

Максим не отзывался. Грубить матери не хотел, а объяснять ей что-либо – бесполезно. Не то чтобы она совсем уж была бесчувственная или беспринципная, нет. Просто у нее своя какая-то непостижимая система ценностей. Там, где она будет рыдать, убиваться, возмущаться, многие просто пожмут плечами и пройдут мимо. А то, что для кого-то недопустимо, для нее – вполне. А в случае с Аленой донести до нее мысль – точно дохлый номер. Так что зачем тратить время, нервы, мусолить одно и то же, раздражаться?

– Максим, ты что, спишь? – предположила она и наконец оставила его в покое.

Максим горько усмехнулся: уснешь тут, когда голову так и разрывает. По всему видать, ночь у него предстояла долгая и тягостная. Он, конечно, спустил пары немного, потрепав Артема, но в целом легче ничуть не стало.

Ругал себя за все: за былые грехи, когда он с ходу, не разобравшись, поверил в ее вину; за то, что вел себя с ней по-скотски и сразу, и потом. За то, что и в самом деле тянул почти два года, хотя чувствовал, что был не прав, но даже мысли не возникло извиниться. Не думал о ней. Точнее, думал, постоянно, но не о том, каково ей. Себя спасал. Пытался забыть, вычеркнуть. А теперь в итоге еще хуже, еще больнее.

А как по-идиотски он объяснялся! Представлял себе совсем все по-другому: расскажет, повинится – и все. И ему легче, и ей, может быть, тоже. А вышло-то как! Вспомнить тошно…

С одной стороны, Максим недоумевал, как она так все обернула? А с другой – понимал: права, в общем-то. Потому что те, кто покрывает мерзость, не многим лучше тех, кто эту мерзость творит.

Размышления прервал вызов: звонила Инга. Просила сказать точно, когда он возвращается. Максим смотрел в лицо подруги, что-то отвечал, иногда невпопад, и думал совершенно о другом. О другой. Душившая его вина – это одно. Это половина беды. Что еще хуже – он снова впустил ее к себе в душу. И теперь уж не только совесть его грызла, но и тоска. Хотелось до одури снова ей позвонить. А еще больше – увидеть. Он толком-то и не насмотрелся, а она такая красивая сегодня была! Лучше бы она не была такой красивой. Хотя сам же и понимал, что это не имеет никакого значения. Приди она хоть Золушкой, все равно бы его зацепила. Всколыхнула бы все внутри.