полно карликов духа», — говорил Хулиан. Эго не спасало его от злобы и презрения недоброжелателей. «Пусть я лучше буду знаменит громкими провалами, чем посредственными успехами», — цитировал он одного из своих любимых романистов.

Был еще один человек, который изумлял меня в этом смысле, — Бийю, сенегальский хореограф. Раз за разом ее секли критики, а она, вместо того чтобы ограничиться более консервативными и безопасными формами, шла на больший и больший риск. Каждая ее постановка представляла собой шаг к бездне, заигрывание с тотальной катастрофой. «Провались лучше», — завещал Беккет. Бийю взвинтила ставки. Ее творчество опережало время, и критики, застрявшие среди старых авторитетов, не могли осознать ее величия. Сегодня ее работы считаются столпами современного танца. А критики выглядят идиотами, не сумевшими разглядеть истинного размаха. Откуда артисту черпать силы, чтобы противостоять самым кошмарным провалам?

Я же смирилась с тем, что меня будут знать по посредственным успехам, а не по громким провалам. В свою защиту могу сказать, что хотя бы создала спектакль, каким бы он ни был, хорошим или плохим. А вот большинство злопыхателей не могло этим похвастаться. Мне встречались десятки балерин, которые переросли стандарт Камарго, сдались и ушли из балета. Встречались девушки, которые не смогли справиться с потерей отца. Хореографы, которые не сумели завоевать уважение собственной труппы и отказались от работы, потому что ни один их танцовщик и ни одна танцовщица им не доверяли. Несмотря на свой рост, мне удалось найти нишу, чтобы не отказываться от страсти к танцу. Смерть папы опустошила меня, но я извлекла из нее урок: сдаваться нельзя. Я не положила свое наследство на безопасный банковский счет, а потратила на улучшение школы и труппы. Я родила троих детей, хотя очень многие балерины до ужаса боятся дряблых животов, лишних килограммов и растяжек, а потом вернулась в прежнюю форму, соблюдая прямо-таки военную дисциплину. И наконец, моя труппа всегда была предана мне. В самых темных глубинах депрессии я могла на них рассчитывать. Они не протестовали против моих методов, не ставили под сомнение мою хореографию. Никогда не переставали верить в меня. И я надеялась на их преданность, когда собрала во вторник, чтобы рассказать о предложении выступить в исправительном учреждении для мужчин, более известном как Восточная тюрьма города Мехико.

Моя тюрьма

Эта тюрьма, в которой я заперт, — не моя тюрьма Эти стены, эти решетки — не моя тюрьма. Эти сволочные надзиратели, эти переполненные камеры — не моя тюрьма. Эти переклички, эта роба — не моя тюрьма. Эти темные дворы, эти сырые коридоры — не моя тюрьма. Эти душевые, эта отвратная баланда — не моя тюрьма. Этот строгач, эти разряды электро-шокера — не моя тюрьма. Моя тюрьма — на воле, целуется с другими, гуляет с другими, ебется с другими. Моя тюрьма ест, дышит, мечтает без меня. Она, и только она, — моя тюрьма.

Хайме Обрегон Салас

Заключенный № 32789-6

Мера наказания: девять лет и восемь месяцев за вооруженное ограбление

Пару километров Хосе Куаутемок шел по следу. Когда он начал спускаться с очередного холма, раздался выстрел. Стреляли совсем близко. Другой бы дурак рухнул мордой в землю, но он-то не дурак. Он поднял повыше белую рубашку и стал махать как бешеный, будто кумбию отплясывал. Выстрелы прекратились. «Я друг!» — крикнул он и вытянул руки над головой. Из кустов вышли пятеро. Он замер, руки опускать не стал. Его окружили. Один подошел вплотную: «Чего ты тут забыл, пидор?» Хосе Куаутемок посмотрел на него и едва сдержался, чтобы не залепить прямо в рыло. «Мамашу твою, давалку», — ответил он. И чуть не получил пулю между глаз, но тут из кустов раздался голос: «Не стреляй, это мой факин кореш». И откуда ни возьмись, будто фея-крестная, появился Машина: «Вот зе фак ты тут делаешь, Джей Си?» Первый мужик, который чего-ты-тут-забыл-пидор, обернулся на Машину, как бы спрашивая, какие-бля-терки-у-тебя-с-этим-пидо-ром. Машина ладонью опустил направленный на друга ствол. «Это петух из нашего курятника, — сказал он и обнял Хосе Куаутемока. — Ты чего здесь-то?» — спросил он. «За тебя волновался. С чего бы я еще сюда полез?» Снова обнялись. Вот это настоящая дружба. «Я тебя не целую, — сказал Машина, — при пацанах. А то еще подумают, что ты свой велик у моей щелки паркуешь».

Когда они поняли, что бой проигран, попытались уйти на джипах как можно дальше. Других было больше, и они гнались за ними, пока не загнали в совсем уж непролазную глушь. Тогда они выставили тачки кругом, и под пулями семерым удалось скрыться в зарослях. Они ползли по-пластунски между опунциями и кустами кошачьего коготка. Расцарапывали руки, ноги и морду. По пути двое раненых окочурились. Выжили всего пятеро «Киносов».

Машина рассказал, как началась передряга. Дон Хоакин устроил в одном из своих домов барбекю в честь Галисии и его полицаев. Все шло зашибись, все красиво, пивас тут, виски там, пару дорожек снюхали, вот вам зелененьких, парни, ни в чем себе не отказывайте, попробуйте, эту траву гринго на крышах выращивают, типа органическая, посмотрите, каких украинок мы вам пригнали, ты видал такую жопу хоть раз, и тут стали стрелять. Дон Хоакин упал замертво — четыре пули в голову. Тощенький мальчонка, из тех, что на шелудивых псов смахивают, из тех, за которых и двух песо никто не даст, подскочил к нему и вынес в упор. Как только босс рухнул, федералы, хоть и братались только что с «Киносами», развернулись против них и давай палить. Восемь человек от них полегло. «Киносы» просекли подставу, метнулись на террасу и залегли за креслами. Долбаные плетеные кресла, хоть и с кожаными сиденьями, ни хрена не защищали. Пули сквозь них проходили, как сквозь масло. Еще кучка трупов. Потом и на улице стрельба пошла. «Самые Другие», с которыми федералы договорились слить «Киносов» с территории, взялись за телохранителей дона Хоакина, которые, не чуя дурного, перекусывали за домом. «Там и бежать-то некуда было, — рассказывал Машина. — Кто выжил, поскакали в траки и снесли ворота к чертовой матери». Федералы остались добивать раненых, а головорезы «Самых Других» сорвались за сбежавшими «Киносами». «Мы на Синко-Манантьялес уходить стали, а они у нас на хвосте повисли, тридцать коней, шутка ли».

Уходя от погони, «Киносы» обгоняли фуры по обочинам, пролетали через маленькие