Медленно вставала луна. Ее свет еще не отразился в воде, когда я напился и дочиста вылизал шкуру. Утолив голод и жажду, звериная половина задремала. Я снова мог думать.

Поиски какой-нибудь лесной Мудрой сулили мало надежды и много трудностей. Но и вернуться в окрестности замка, где наверняка поджидали охотники Магуса, я не смел. Если только мать с Урсиллой сумели надавить на него, заставили отказаться от замысла по устранению препятствия в моем лице? Угадать, что происходит в покинутом замке, я не мог. Лучше было обратить мысли к тому, что лежало впереди.

Я отдыхал у ручья, а глаза и уши доносили мне о происходящем вокруг. Я слышал шорохи, ловил запахи. Крупные ночные мотыльки метались над водой, поедая взлетавших из тростника мелких крылатых созданий. Временами на этих мотыльков кидался иной воздушный разбойник. Земля, вода и воздух надо мной кишели жизнью, которой я никогда не замечал в бытность человеком.

Не видя перед собой другой дороги, я решил держаться ручья. К берегу его тут и там выходили звериные водопойные тропки. Может быть, попадется и такая, что служит людям или сходным с ними существам, с которыми я сумею договориться. Вот за какую тонкую ниточку надежды мне приходилось цепляться!

На пути я ловил множество запахов, но мой пардус все их признавал звериными. Если мне и случилось пересечь владения лесного народа, мои новые, обостренные чувства об этом не предупредили. Я уже почти отчаялся найти разум, способный понять мои беды.

Когда надежда моя совсем сникла и готова была растаять, я услышал тихое пение, рожденное не журчанием текшего слева ручья. Поднимающаяся и ниспадающая мелодия влекла меня к себе как заклинание.

Я, сколько позволяли саднящие раны на спине, вскинул голову и втянул ноздрями ночной воздух. Человек! Впереди было существо того рода, к которому принадлежал и я, пока меня не поработило проклятие пояса. А если человек выбирает жизнь в лесу, он наверняка связан с Силой!

Я крался меж деревьев, и с каждым шагом пение доносилось громче. Я мог бы уже различить слова, но они ничего не говорили моему уму. Зато Сила их откликалась мурашками под моим мехом, ответным волнением на каждый звук. Когда рядом творится колдовство, оно непременно задевает каждого.

Наконец я затаился за поваленным деревом на краю поляны, где луна ярко освещала колонну блистающего, полыхающего горного хрусталя, горевшего под лунным светом внутренним огнем драгоценного камня. Живое пламя, скрытое в колонне, свивало кольца и переливалось непрерывным игривым движением.

У подножия колонны, окружив ее, плотно росли цветы: на каждом стебле один серебристо-белый цветок, миниатюрное отражение небесной луны, навстречу которой они раскрывали лепестки, словно жаждали ее света. Цветы источали тонкий аромат, свежее дыхание весеннего бриза, хотя кругом была осень.

Из-за колонны холодного пламени показалась певица. Она держала на бедре широкую плоскую корзину и роняла в нее сорванные цветочные головки. Выбирая цветок, она напевала.

Ее тело в лунном свете белизной и красотой равнялось снимаемой ею жатве. Единственной одеждой ей служил пояс на тонкой талии, поддерживающий короткую бахрому юбки, тихо звеневшую при каждом движении. На каждую нить или тонкую цепочку этой бахромы были во множестве нанизаны серебристые диски.

Между маленькими девичьими грудями певицы висело рогатое изображение месяца, кажется, из того же огненного хрусталя, что и колонна, которую она обходила кругом. Длинные темные волосы на затылке схватывала серебряная нить, но пряди были так длинны, что касались юбки с дисками.

Я никогда не видывал таких даже среди лесного народа. Нюх пардуса уверял, что она человеческого рода, но ни одна девушка кланов не ушла бы одна в лес для обряда Силы под луной. Конечно, она из Мудрых. Но и от Урсиллы она отличалась, как первый луч рассвета от осадка долгого мутного дня.

Трижды она обошла колонну, и груда цветочных головок переполнила корзину. Тогда стоявшая вполоборота ко мне девушка, двумя руками подняв корзину, обратилась лицом к луне и запела громче. Быть может, она благодарила за собранный урожай.

Была ли она красива? Не знаю, ее нельзя было судить мерками замка. Но что-то во мне рвалось на свободу из мохнатой тюрьмы. Тогда, глядя на нее, я внутренне был только человеком, мужчиной, увлеченным прекраснейшим, что скрывается в женщине.

Так велика была ее власть надо мной (собственная сила, а не Сила Мудрых), что я, ни о чем не думая, поднялся и шагнул к ней в лунном свете, забыв и о своем обличье, и обо всем на свете. Девушка опустила корзину и в упор взглянула на меня. Ее лицо выразило изумление.

Это изумление заставило меня опомниться, и я уже готов был снова метнуться в заросли, когда девушка опустила корзину на бедро. Ее правая рука теперь чертила в воздухе знаки, какими посвященные защищают себя и распознают угрозу.

Начерченные ею линии можно было видеть, как виден на миг след факела в темноте. Она заговорила, о чем-то спросила меня. Но язык был мне не знаком, я не понял ни слова.

Не дождавшись ответа, она, казалось, обеспокоилась. Заново начертила знаки, словно проверяла себя. Когда же линии погасли, она заговорила снова, на сей раз на языке кланов и равнин.

– Кто ты, ночной гуляка?

Я хотел назвать свое имя, но из звериной пасти вырвался лишь странный гортанный крик.

Тогда она указала на меня двумя пальцами и произнесла другие слова Мудрых, не сводя с меня внимательного взгляда.

Я снова попробовал заговорить. Но теперь с испугом понял, что, связанный ее заклятием, не могу даже раскрыть рта. Девушка же больше не смотрела на меня, уверенная, как видно, что я больше не помешаю ее занятиям. Отставив на время корзину, она подняла с земли плащ с капюшоном, укрылась под ним, мгновенно превратив лунное серебро в серую тень.

Снова взяв корзину, она скользнула за деревья. Я бы заплакал, как лишенный последней надежды человек, или взвыл бы, как зверь, у которого отняли законную добычу. Но наложенные ею узы держали так крепко, как если бы она заключила меня в хрусталь колонны.

Я всеми силами рвался на свободу, и узы стали слабеть. Наконец я сумел шевельнуться, хотя и медленно. Мало-помалу возвращались силы. Едва держась на ногах, я проковылял к тому месту, где она исчезла из виду, и приказал звериному нюху искать ее след.

Поначалу я шатался и натыкался на стволы, потом шаг мой стал тверже. Идти, чтобы не сбиться со следа, пришлось медленно. При всей остроте моего обоняния запах то и дело ускользал, как если бы девушка позаботилась его скрыть.

И вот направлявший меня запах пропал, затерялся в облаке незнакомых ароматов, то сладких, то едких, то пряных. Я стоял на краю новой поляны, во много раз больше той, где юная Мудрая творила свое колдовство. Эта была не обычной лесной прогалиной, а ухоженным садом.

Грядки с растениями (совсем не похожими на те, урожай которых я помогал снимать с наших полей) расходились от подножия башни. Лунный свет обрисовал строение, тоже непохожее на постройки клана, в котором я воспитывался.