Глаза Александра предательски защипало.

Дед, всегда такой немногословный, казался суровым. А ведь это была вовсе не суровость, а тактичность. Чуть ли не стеснительность. Или это называется скромность? Не тянуть одеяло на себя, опасаться быть навязчивым, лишним, бесцеремонным. Никогда, никогда он не говорил, что Александр на него похож. И столько в этих словах было истинной любви! Той, что не выставляет себя напоказ, не скачет вокруг «объекта» с умиленными воплями или хотя бы вздохами. Той, что неотделима от уважения. В том числе и к чужому личному пространству. Слова «ты мой драгоценный», как ни крути, обвешивают этого «драгоценного» непрошенными, может, даже тягостными обязательствами. Тебя же любят? Значит, ты обязан… Мамочка мультипликационного дяди Федора лишь раз срывается: «Я тебя растила, я для тебя ночей не спала! А ты…» – «На электричке едешь», – иронично подсказывает бородатый папаша. Впрочем, больше она давить не пробует, вполне здравомыслящая дама. А сколько таких, что всю жизнь упираются: я тебя люблю, а ты! На электричке едешь, да. Как будто любовь (чувство-то твое собственное) наделяет «любящего» некими особенными правами на «предмет». И неважно, о родительской любви речь или о супружеской. Я тебя люблю – и значит, ты обязан мне что-то взамен! Я же люблю!

Дед никогда не то что не просил, он ведь даже не хотел ничего «взамен». Он просто любил. Брал на рыбалку, на заросшее камышом озерцо неподалеку от дачи, водил в походы (каждого Сашка ждал азартнее, чем Нового года!), учил ориентироваться в лесу, различать съедобные и несъедобные грибы, показывал съедобные растения (вдруг доведется заблудиться) и интересные камешки: вот это гранит, это полевой шпат, а этот, желтенький, самородная сера. А непременный атрибут и походов, и рыбалки – запеченная в костре картошка! Горячая, рассыпчатая, которую нужно было выгрызать из-под обуглившейся шкурки, щедро посыпая крупной солью! Да никакие фуа-гра, никакие деликатесы из модных ресторанов не сравнятся с той, отчетливо пахнувшей дымком картошкой!

Вот они как раз на рыбалке: Сашка с гордо воздетым над головой тяжелым куканом и дед за плечом. Снимал дедовским «ФЭДом», кажется, кто-то из дачных соседей. Александр еще лет восемь назад оцифровал все сохранившиеся фотографии, бережно перетаскивая папку «Старина» с ноутбука на ноутбук. Эта – одна из самых любимых. Сашке тут лет десять, дед, кажется, уже пенсионер, но крепкий еще. Тени длинные, у обоих, и «старого», и «малого», лица освещены слева – рыбачили, видать, на утренней зорьке. Вот снимок, где дед совсем молодой: в спецовке (или ватнике, что ли?), в каске, в неправдоподобно больших брезентовых рукавицах. Только по глазам и узнаешь. Вот уже московское фото, на заднем плане главный вход в парк Горького. Тут дед примерно ровесник нынешнему Александру, и тоже почти неузнаваем: шляпа и строгий костюм делают его похожим на актера из какого-нибудь старого советского фильма. Но глаза те же. Открытые, светлые. Не цветом, а именно что светом из них исходящим. И взгляд в какие-то неведомые дали. В светлое будущее?

Вот там же и, видимо, тогда же – дед в том же костюме и той же шляпе, рядом бабушка Таня. Платье с растопорщенной юбкой все в крупных цветах, только у неглубокого выреза круглый белый воротничок. Темные волосы мелко завиты – химия? Или химия – это какая-то другая прическа? Стоят рядом, дедушкина рука на ее плече, но – почему Александр раньше этого не видел? – словно двое случайных прохожих вместе почему-то снялись. Кажется ему или глаза деда смотрят виновато? Вот бабушка глядит прямо, твердо: ты почему игрушки за собой не убрал, озорник? Ну-ка быстренько, а то пирожки остынут, а тебе и не достанется. Она постоянно что-то готовила: то пельмени лепила, то какие-то странные «плюхи» с картошкой, которые полагалось не печь, а жарить на сковородке, а перед тем раскатывать – плющить. Про борщи, запеканки и осенние заготовки и говорить нечего.

Где сейчас та фарфоровая балерина, к которой и прикасаться-то было запрещено? Хрупкая фигурка, застывшая в вечном фуэте: поднятые руки сомкнуты кончиками пальцев, согнутая нога касается колена другой, стоящей на самом кончике ступни. Был еще хрустальный сапожок, Сашка его едва не разбил, за что схлопотал мощный подзатыльник. В сапожок бабушка Таня складывала немудреные свои «драгоценности»: крошечные сережки с фианитом, две (кажется) цепочки, часики на тоненьком «золотом» браслете. Или и вправду золотом? В последние годы еще и обручальное кольцо. Бабушка вздыхала: пальцы отекают, старость не радость.

Знала ли она про Тосю?

Серая тетрадь

…К Новому году на факультете традиционно планировался большой концерт, к подготовке которого припрягали всех подряд. Потому что, как выражался Родионов, советская молодежь должна быть примером не только в учебе или работе, но и в культурном отдыхе. Меня никогда не тянуло в самодеятельность, но Дмитрия это не волновало:

– Ты же у нас мастер слова, – он поймал меня между парами и практически припер к стенке, во всех смыслах. – Вот и покажи, что умеешь. Подготовь… ну фельетон, что ли. Когда все мы дружными рядами движемся и прикладываем усилия, некоторые позволяют себе… – он ухмылялся, явно намекая на недавнее собрание.

Интересно, он и вправду рассчитывал, что я сотворю фельетон о самом себе? Когда перед глазами такой яркий пример злобного болтуна-карьериста – самого Дмитрия? Его пылкие речи спародировать было бы легче легкого. Но он, разумеется, и в комитете по подготовке был важной шишкой, и, сидя в жюри на прогоне, гарантированно завернул бы номер, выставляющий его, вожака и трибуна, кем-то вроде товарища Огурцова. Ну и неприятностями меня после такого афронта обеспечил бы по самую маковку. Неприятностей я не слишком боялся, но не впустую же! Одно дело – десяток человек жюри, и совсем другое – весь факультет (а фактически – половина института, по традиции, факультетские мероприятия проводили в разные дни, чтобы мы могли, так сказать, «ходить друг к другу в гости»).

Для начала я написал два варианта: концертный и «для прогона», в нем отсутствовали самые острые моменты. Этот вариант я проговаривал монотонно, без каких бы то ни было интонаций. Текст и ничего больше. Кто там станет вслушиваться в невыразительный бубнеж? Но главную, поистине неоценимую помощь оказал Мишка. Едва я вышел на сцену (в повседневной одежде, а вовсе не в том наряде, что придумал для концерта), лампы в зале и вокруг сцены принялись мигать, гаснуть и включаться, как будто с ума сошли. Комсорг наш вскочил, рассыпая громы и молнии в адрес осветителей,