Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Может, он не просто так холостяк?
– Тьфу на тебя! Девушки рядом с ним мелькают, но… так. В общем, он в поиске. Наши девицы аж из трусов выпрыгивают.
– Особенно Эльвира Валерьевна, – подсказала Олеся. Хотя возбуждение женского коллектива понятно – принц явится прямо к порогу, надо ковать железо, вдруг кому повезет?
– Он весь такой борец за культуру, поэтому встречи с избирателями проводит в библиотеках. И у нас соответственно, – чуть задыхаясь, продолжала Рита. – Надо будет на афишах написать, что вход только для читателей, пусть записываются.
– Тоже польза, план-то никто не отменял. Хотя мне тут… – Олеся пожала плечами. – Может, детского писателя пригласим наконец?
– Потом, – отмахнулась Рита. – Не все ж сразу. Ты только глянь! – она подсунула Олесе смартфон с фотографией на весь экран.
Открытое породистое лицо, чуть впалые щеки, едва заметная улыбка, пикантная ямочка на твердом подбородке, брови вразлет и – глубокие карие глаза. Внимательные, зовущие…
Олеся вцепилась в край библиотечной стойки. Откуда-то из глубины, скрученная в тугой комок, поднималась неудержимая тошнота.
– Эй! Ты чего?
Голос Риты звучал как сквозь ватное одеяло, в зубы ткнулось что-то твердое – чашка. С водой. В рот попало немного, больше пролилось.
– Пей, – заставляла Рита.
– Н-не н-надо, я в п-порядке.
Правую руку свело судорогой, хотя привычной боли не было. Только холод.
– Вижу я, как ты в порядке, аж позеленела вдруг. Может, врача? Или чего? Ты что-то принимаешь?
– Нет, нормально все. Не надо врача. Погода эта… Голова закружилась вдруг. И утром не позавтракала, вот и…
– Тогда сиди и не шевелись, сейчас чаю сделаю и шоколадку принесу. Какую тебе? С орехами?
– Купи на свой вкус, деньги отдам.
Вдох – выдох, вдох – выдох, вдох – выдох. Верхняя планка кафедры гладкая, прохладная, освежающая. Вдох – выдох. Через несколько минут она уже смогла повернуть голову. С двух полочек за спиной таращились ее коты: крошечные и побольше, стеклянные и резиновые, глиняные и плюшевые. Добрые, спокойные и надежные.
К Ритиному возвращению дыхание почти восстановилось, и тошнота утихла, только сведенная судорогой рука никак не приходила в норму. Ничего, не навсегда же. Пить чай можно и левой, и шоколадку так же отламывать. До сих пор никто ничего не заметил, значит, и сейчас обойдется.
– Ну ты как?
– Да вроде ничего, – слабо улыбнулась Олеся.
– Я думала, у меня сердце выпрыгнет, так ты меня напугала. Побелела вдруг, позеленела, глаза мертвые… Ничего себе Герман Сокольский впечатление производит. Даже в виде фотографии.
– Глупости, – Олеся уткнулась в чашку.
– Может, и глупости, а может, и не совсем. Портреты – вообще мистическая штука. Вот Рембрандт рисовал жену и детей, и они после этого быстро умирали.
– Рит, Рембрандт рисовал непрерывно, с чего ты взяла, что они из-за этого умирали, тогда вообще смертность зашкаливала.
– Ладно, пусть не Рембрандт. А Боровиковский и его портрет Марии Лопухиной? Красавица – глаз не отвести. И только он закончил портрет, она внезапно скончалась. Картину даже проклятой считали.
– Внезапно? Насколько я помню, через пять лет, это не так уж внезапно. И умерла она от чахотки, от туберкулеза то есть, это тогда самым обычным делом было, – Олеся не столько спорила, сколько старалась увести разговор в область искусства.
– Ну… не знаю… – Рита передернула плечами. – Я целую статью читала про этот портрет. Там еще говорилось, что взглянувшие на него молодые девушки умирали.
– Что, все? Ничего, что портрет в Третьяковке уже больше ста лет висит? И что, прямо все умирали?
– Ну… наверное, не все. Но было же!
– Интересно, молодые – это до скольких лет? Нам с тобой уже можно безбоязненно в Третьяковку ходить или надо еще опасаться?
– Вот и зря ты не веришь! – возмутилась Рита. – Если мы не можем объяснить мистические явления, это не значит, что их не существует. Мы как-то были в одной заброшенной усадьбе, не то Владимирская область, не то Вологодская уже. То есть не то чтобы заброшенная, там какой-то местный музейчик. Солнышко, птички поют, бабочки порхают, цветочки всякие – а тут, – она положила руку на грудь, сразу под ключицами, – такая тяжесть, такая жуть, как будто почернело все вокруг. И не только у меня, все почувствовали!
– Может, вам просто головы напекло?
– Нет, правда! Идем мы к этому музею, а я слышу – музыка играет. Вот как будто знаешь, что сейчас что-то случится, – и ждешь, и боишься, и торопишь, ну скорей уже, случайся!
Пять лет назад
Впервые в жизни она боялась Нового года.
Время таяло стремительно, как льдинка на горячей сковороде. Полтора месяца – вечность. Месяц с хвостиком – тоже ничего. Месяц, три недели. Олеся все никак не могла выбрать подходящего случая. Герман ведь даже с друзьями ее не торопился знакомить, не то что с семьей, а она тут вылезет – пожалте к бабушке? С другой стороны, ясно же, что он просто не хочет гнать лошадей. Даже в койку ее не тащит. Целовались в его машине до звездочек в глазах – это да, но домой на пресловутую «чашку кофе» пока не тянул. Берег. Заботился. Даже тогда, когда она и не ожидала.
– Хочешь встретить Новый год досрочно?
Они опять сидели в том самом кафе с клетчатыми скатертями – «их» кафе.
– Досрочно? Это как? – удивилась Олеся.
– Мы тут с приятелями замутили вечеринку, точнее, я-то сбоку припека, но не пойти нельзя, ну и одному явиться – тоже не комильфо. А они про тебя уже столько слышали, что с живого меня не слезут – хватит прятать свою жемчужину.
Жемчужину! Он рассказывал о ней друзьям! И она – жемчужина! Олеся как наяву услыхала вдруг торжественную тему из «Шерлока Холмса». И – нет, не главное, но немаловажное – теперь можно данное бабушке обещание исполнить. Вот он, случай!
– Баш на баш? – Она хитро прищурилась (знала, что это делает ее похожей на прелестного котенка).
– Ну-ка, ну-ка, что ты там задумала?
– Да не я. Хотя и я тоже. Бабушка очень хочет с тобой познакомиться.
– Бабушка?
– Ну да, у меня же, кроме нее, никого нет.
– Желание твоей бабушки – для меня закон. Вот погуляем на пати, и через пару дней можно и перед бабушкой предстать. На завтра у тебя какие планы?
– Что, уже завтра? – Олеся вдруг испугалась.
– Ну
