вагоне едут одни русские. Наверное, есть среди них украинки и белоруски, но я не умею их различать. Даже Маруш, которая не похожа обличьем на них, и то ближе к ним, чем я. Они в своем краю, среди своих людей. А я… То ли слишком замкнута, нелюдима, то ли робею, теряюсь перед чужими людьми. Вдобавок я слаба в русском. Тех небольших знаний, которые мы получили на уроках русского языка в школе, оказалось слишком мало даже для обычной женской болтовни. Женщины везде любят поговорить. Мужья с рассвета дотемна на службе, а женам некуда девать свободного времени. И, покончив со своими несложными домашними делами, усядутся они на длинных лавочках — в халатиках, тапках на босу ногу, фартуках и косынках — и давай чесать языки. Мне тоже некуда себя девать, я тоже усаживаюсь рядышком с ними и слушаю. Есть среди них такие говоруньи, так строчат, что я не успеваю понять даже трети их слов. Вдруг они начинают смеяться, а мне делается неловко, и я натужно улыбаюсь. Часто женщины начинают говорить все сразу, перебивая друг друга, и тогда одни только звуки — а-айай, бу-бу-бу — какой-то птичьей стаей вьются надо мной. Иногда они вспоминают обо мне и начинают меня тормошить.

— Наденька, ну что же ты все молчишь и молчишь. Расскажи что-нибудь интересное. Расскажи, как там у вас?

Пока я собираю русские слова, складываю их, мои собеседницы находят новую тему для своих разговоров.

Подожди они немножко, и у меня нашлось бы о чем рассказать, но им ждать некогда. У них жажда. Говорят, говорят — губы сохнут, оближут их и опять говорят. Смешно смотреть на это со стороны, но будь живее мой русский язык, и я бы, наверное, захлебывалась, рассказывая им о чем-то своем, интересном…

Мы все еще стоим. Поначалу женщины высовывались из двери, гадая: «Тронется, не тронется?», но сойти на землю боялись. Не дай бог отстать! Не успеешь и забраться в теплушку, под дверью которой высоко висит железное кривобокое стремя. Но чем дольше мы стояли, тем больше высовывались люди. Наконец решились — по одному, по два начали спрыгивать на землю. Вагон постепенно опустел.

Удивительное дело: сначала мы боялись отойти от вагона даже по надобности, искали кустики поблизости, но вскоре осмелели, беспечно разошлись кто куда, точно на прогулке. И когда наши женщины удалились от состава довольно далеко, мелькали даже среди деревьев в лесу, паровоз вдруг дал длинный свирепый гудок, зашипел, пуская клубы пара, и зло дернул вагоны. В страшной панике мы бросились к ним. К счастью, я не успела отойти далеко и первой залезла в вагон. Остальные бежали, крича и размахивая руками. Зашипели тормоза, поезд опять дернулся, перекатом пошел лязг и грохот сцепов, и женщины, вмиг потеряв голову, подняли страшный крик.

Еще вчера мы жили большой семьей, был у нас свой уклад, каждая занимала какое-то место, имела вес, которые незримо соответствовали служебной ступеньке мужа. Мы как бы переняли от них то, что на языке военных называется субординацией и, казалось нам, просто и крепко вошло в наши отношения. Как вдруг минутная, порохом полыхнувшая паника разнесла все это вдрызг. Сама «мать полка», Елизавета Сергеевна, металась с растрепанными волосами, визжала дикое что-то и чуть была не растоптана толпой обезумевших женщин.

Поезд шел, учащенно, густо пыхтел, все дальше и дальше увозя нас от злополучного полустанка. Отдышавшись немного, торопясь поскорее забыть безобразные эти минуты, женщины принялись возиться в узлах, доставая или укладывая что-то, обнимали или ругали детей, потирали и слюнявили ушибленные в давке места. Елизавета Сергеевна тоже быстро пришла в себя и вскоре приняла обычный начальственный вид. Опять она напряглась, выпрямилась, опять воинственно торчали ее маленькие острые груди. А те, кто только что оттирал, отталкивал ее локтями, прорываясь к двери вагона, как ни в чем не бывало услужливо суетились возле нее, то и дело слышалось: Елизавета Сергеевна, как вы думаете… Елизавета Сергеевна, вы разрешите?.. Спросите у Елизаветы Сергеевны…

Елизавета Сергеевна, взявшись наводить порядок, заговорила с нами тоном обиженного ребенка. Сперва отчитала за толкотню, потом назначила дежурных по вагону. Распорядилась также во время остановок не выходить без разрешения дежурных, а выйдя, не отлучаться далеко. И еще что-то говорила, поругала кого-то, и странно, теперь было приятно ее слушать. Хорошо, когда есть руководитель, хорошо, когда чувствуешь заботу о себе и понимаешь, что ты не одиночка, а в общей массе, среди тесно сбитых людей, и на душе становилось как-то спокойнее, теплее.

Тесно было в вагоне, чувствовалась во всем кочевая, дорожная неустроенность и раздерганность, особенно вначале. Но вскоре все разобралось, пристроилось, и пошла своя теплушечная жизнь: соорудили из чемоданов столик, развесили пеленки, в одном месте шептались подружки, в другом — завязался интересный разговор, мы со Светой молчали и лишь изредка обменивались слабыми бледными улыбками.

Нашли себе развлечение и дети. Они вскарабкивались на узлы и тюки и, поскольку на полу не было свободного места, спрыгивали на своих матерей. По-прежнему коноводил Вовка-командир.

— Я командил, я командил, слушай! — кричал сердито он.

Его тоненький голосок временами пропадал в железном гуле и стуке колес, но все равно его слышали. Из-за каждого узла, копошась и падая, поднимались дети. В их игру включались и матери.

— Саша, тебя командир зовет!

— Андрюша, выполняй приказ командира, — то и дело подсказывали они.

От нечего делать я потихоньку приглядываюсь к своим попутчицам, смотрю на их лица, переходя с одного на другое, и как-то незаметно для самой себя останавливаюсь на Ираиде Ивановне. Припоминаю, как жили мы в бывшей барской усадьбе, в наших флигелях, как ставили самовары на крыльце и раздували их мужниными хромовыми сапогами, когда щепки не хотели в подтопке разгораться… Лишь со Светой да вот еще с нею у меня установилось молчаливое взаимопонимание. Муж ее занимал скромную должность, и сама она была облика самого простенького, неприметного. Среднего роста, полненькая, русоволосая, с чуть вздернутым носиком — типично русская внешность. Но чем-то она напоминала мне наших казахских женщин, казалась мне близкой, как будто бы была одной из моих ласковых женге. Движения ее неторопливы, плавны, слово она бережет, лишнего никогда не скажет. Ровно, с ласковым спокойствием относится она и к старому и малому. Доброта ее тихая и не бросается в глаза, но вот простой спокойный взгляд, обычное приветствие этой женщины всегда доходят до самого сердца и греют сильнее, чем горячее участие некоторых. Такие женщины, наверное, есть у любого народа, и делают их