Грифф достает темно-красный носовой платок из нагрудного кармана и прижимает его к ране. Он направляет свой испепеляющий взгляд поверх моей головы, на Адама. Его лицо становится хмурым, но он заправляет себя обратно в брюки и застегивает молнию. Он смотрит на меня, проводит языком по верхним зубам.

— Ты любишь кровь, не так ли?

Он подходит ближе, пока его ботинок не касается моего колена.

— Я запомню это, когда этот спустит тебя с поводка.

Он кивает в сторону Адама, затем качает головой и отступает. Он разворачивается, когда достигает двери, и выходит, не сказав больше ни слова.

В моих ушах все еще стучит, когда Адам опускает взгляд на меня. Он наклоняется, опускаясь на колени, и поднимает свой взгляд на меня. В тяжелой тишине я жду — чего, я не знаю. Его одобрения? Чтобы он вышвырнул меня?

Его рот едва заметно кривится.

— Неплохо для мыши.

Мои брови хмурятся при повторном использовании этого прозвища, но пульс только учащается, когда он продолжает смотреть на меня. Анализирует меня.

Его глаза скользят вниз, останавливаясь на моем бедре. Кадык подпрыгивает, и мускул на челюсти напрягается раз, другой. Мои губы приоткрываются, но затем я смотрю вниз, чтобы увидеть самой. Требуется секунда, чтобы зрение сфокусировалось. Гладкая малиновая линия украшает внешнюю сторону бедра. Это смелый оттенок красного, похожий на тот, которым я бы рисовала. Густой на белом холсте моей кожи, драматично изгибающийся в уголках. Я даже не поняла, что порезалась.

Я вздрагиваю от колющей боли, когда Адам медленно проводит пальцем по открытому порезу, но он не отстраняется, и я тоже. Его глаза прикованы к ране, а мои — к загипнотизированному выражению его лица. Он закрывает глаза, его рука обвивается вокруг моей ноги и согревает кожу. Выражение его лица искажено болью, хватка сжимается, как будто он заставляет себя остановиться.

Он не смотрит на меня, когда резко встает. У меня вырывается прерывистое дыхание, кожа холодеет от отсутствия его прикосновений. Как и Грифф, он поворачивается к выходу.

— Приведи себя в порядок, — бормочет он, раздражение срывается в его голосе.

Потом он уходит.

Медленный, драматичный хлопок наполняет комнату, заставляя меня вздрогнуть. Я неуверенно поворачиваю голову и вижу, что Райф поднимается со стула. В какой-то момент я совсем забыла о нем. Он идет ко мне, все еще хлопая при каждом шаге, пока не останавливается передо мной.

— Ну, я, конечно, не ожидал, что это произойдет, хотя, думаю, я должен похвалить тебя.

Он сияет, оглядывая меня с ног до головы.

— Стоит каждого пенни.

Он протягивает руку. Через мгновение я беру ее, позволяя осторожно поднять меня на ноги.

Мои колени подкашиваются, прилив осознания все еще пульсирует под кожей, и на этот раз у меня нет оправдания. Как бы мне ни хотелось притворяться, что это не так, я бы никого не обманула, если бы попыталась.

Я думаю, мы все знаем, что, в конце концов, влияние наркотика на меня имело мало общего с потерей рассудка.

— Так что рухни. Рассыпься.

Это не твоя гибель. Это твое рождение.

— Н. Э.

Я заворачиваю мокрые волосы в полотенце, надеваю халат и выхожу из ванной. Спальня, в которую Райф привел меня с Обри, расположена в глубине женской половины и соответствует остальной части особняка своей одержимостью всем черным. Неудивительно, что центральным элементом служит огромная кровать, хотя я не ожидала увидеть прозрачный балдахин, отодвинутый кружевными лентами с обеих сторон.

Подходит для принцессы. Или для гарема дьявола.

Конечности все еще дрожат после событий в Темной комнате ранее этим вечером. Я смотрю вниз и поднимаю ногу. Рана свежая, достаточно кровоточащая, чтобы заставлять меня морщиться каждый раз, когда шелковый халат касается ее, но она выглядит неправильно без красного. Порванная кожа имеет бледный, выцветший оттенок розового, как отслуживший свой срок слой губной помады или выцветшая картина.

Жар заливает живот, когда я вновь вспоминаю большую руку Адама, обвившуюся вокруг моего бедра. То, как напряглись мышцы его руки, когда он сжал ногу. Его темно-синие глаза потемнели, когда он поглаживал рану. Дрожь пробегает по мне, и я говорю себе, что это всего лишь от страха.

Что за мужчина так очарован видом крови? Что это говорит о том, что он за человек? Что еще более важно, на что он способен?

Я выдыхаю и поднимаю взгляд к потолку, скрывая рану из виду. Чувство вины скручивается в животе, когда прищуренные глаза мамы вспыхивают в сознании, ее потрескавшиеся губы кривятся в неприкрытом отвращении, когда она нависает надо мной. Я пытаюсь проглотить нежелательный стыд обратно. Несмотря на то, что он застрял, как твердый ком в горле, потому что часть меня знает, что она права насчет меня. Часть меня всегда знала. Возможно, у меня нет права голоса по поводу тревожных образов, которые заползают в мозг и требуют, чтобы их выпустили, но, как часто напоминала мне мама, у меня есть право голоса по поводу того, чтобы поддаваться их искушению.

Я та, кто берет кисть. Обмакивает ее в малиновый, рубиновый и карамельно-яблочно-красный цвета. Отключает голос разума, пока все, что я знаю, — это опьяняющий оттенок безумия. Это я несу ответственность за ужасные изображения в моем альбоме для рисования, на которые мама наткнулась в тот день. И на следующий. Однажды, когда мне было семь и я впервые открыла для себя искусство с помощью ее бордовых тюбиков с губной помадой, она сказала: Ты никогда не будешь дочерью Господа, и ты никогда не будешь моей дочерью.

Пальцы постукивают по ноге, прежде чем хватаются за халат, когда их охватывает тревога. Они жаждут освобождения так же сильно, как и я.

Нет. Я прочищаю горло, высвобождаю материал из мертвой хватки. Это всего лишь немного краски.

Я совсем не похожа на Адама.

Я не похожа ни на кого из них.

Одергивая халат и поправляя пояс, я брожу по спальне. Глаза перебегают из одного угла в другой, пытаясь уловить любые детали, которые могут оказаться полезными. Я здесь только ради Фрэнки, и я отказываюсь впускать в голову кого-либо из братьев Мэтьюзз, пока я здесь.

Если судить по всему остальному дому, то могу почти гарантировать, что все спальни в женском крыле одинаковы. Проходит секунда, прежде чем я замечаю, что здесь нет окон. Я подхожу к единственному шкафу