пытаясь понять, что же видит месье Дега. Может быть, я смотрела слишком придирчиво, потому что в черных линиях рисунков мне виделась девушка с грубым лицом, лишенная какой бы то ни было грации.

Сегодня он опять хочет, чтобы я разделась и встала в четвертую позицию, сцепила ладони сзади, а локти выпрямила. Именно так я должна была стоять и вчера, и позавчера. Я начинаю думать, что это так же обязательно, как четвертая позиция.

— Подбородок выше, — говорит он. — Так.

Он подходит к мольберту, берет карандаш, и я покрываюсь мурашками под его взглядом. Целый час он ругает меня за то, что я опускаю подбородок, расслабляю локти, наклоняюсь, хотя бы на мгновение. Сегодня он то и дело передвигает мольберт на несколько шагов и рисует меня с новой стороны. При этом я должна стоять неподвижно. У меня ужасно чешется нос, как будто я сейчас чихну.

— Если вам нужно высморкаться… — раздраженно тянет он и указывает на мою сумку, прислоненную к ширме, как будто позволяя взять носовой платок. Хотя он прекрасно знает, что у меня нет платка. Когда я осмеливаюсь облизать губы, он кидает карандаш мне под ноги. Потом он будет кричать и винить Сабину в том, что она спрятала все карандаши. Он все еще ворчит, вздыхает и стонет, но постепенно увлекается и работает молча.

Я мечтаю о булочке с колбасой на ужин и думаю, что Бланш, с которой я шла домой после занятий, притворялась, будто ей и дела нет до того, что я каждый день хожу в мастерскую. Она ревнует из-за того, что кто-то выделил меня, пусть даже это всего лишь месье Дега — а ведь мадам Доминик выбирает все время ее. Я вспоминаю одну картину, стоящую у стены, которую он как-то развернул. На ее заднем плане, в углу, стоят балерины, поправляют пачки и чулки. Спереди еще три. Одна возится с бантом на кушаке, две сидят, расправив пачки так, чтобы не помять тарлатан. Я знаю, что для каждой из этих балерин позировала девушка. Месье Дега как-то объяснил, что рисунок с веером был только наброском для большой работы. Та, что с бантом, напоминает своим вздернутым носом Люсиль. В таком случае месье Дега не очень-то разборчив. Каждый день ей достается за лень и шарканье.

— Ты — француженка, — говорит мадам Доминик, взмахивая тростью. — Наш удел — изящество.

Других девушек я не узнаю. В балетной школе их почти сотня, а в кордебалете еще больше. Внимание привлекает одна, которая сидит на скамейке. У нее ярко-красная шаль, и видно, что девушке нехорошо.

Что-то ее расстроило, и она вся сжалась, может быть, даже вытирает слезу. Может быть, она не может заниматься вровень с классом. Может быть, накануне вечером ее сестра пришла домой очень поздно, когда серый свет утра уже просачивался сквозь ставни. Может быть, она слышала смех на лестнице, слышала, что в воскресенье, в те несколько свободных часов, которые имеют работающие девушки в Париже, сестра сговаривается пойти с парнем в «Дохлую крысу» — и теперь эта несчастная девушка не сможет провести время вместе с сестрой. Может быть, она проснулась из-за того, что ее мать блевала после абсента. Ноги на картине у нее обрезаны — это вечная привычка месье Дега. А еще он постоянно оставляет пустые пятна, вместо того, чтобы закрасить картину целиком. Может быть, именно поэтому его картины не выставляются в Салоне вместе с настоящими произведениями искусства. Не помогает и то, что он рисует нас обычными зевающими, худыми, с торчащими коленями. Пусть даже на самом деле мы такие и есть.

Если бы я не боялась лишиться шести франков и у меня хватило наглости, я бы сказала, что хочу выглядеть хорошенькой, а не потасканной. Я хочу танцевать, а не лелеять ноющие кости. Я хочу быть на сцене, как настоящая балерина, а не в классе. Пусть даже это неправда. Он что, не знает, что люди хотят вешать на стены что-нибудь красивое?

Его зовут обедать. Я думаю, что Сабина, как всегда, принесет тарелку с макаронами и телячьей котлетой, а я завернусь в шаль и буду читать старую газету, которые он кладет для меня за ширму с тех пор, как я осмелилась попросить.

Прикрывшись, я говорю:

— Вот эта девушка спереди, в красной шали. Она какая-то замученная. Как будто не смеет поднять глаз.

Он кивает.

— Может быть, у нее умер отец.

Он долго смотрит на меня мягким взглядом. Когда Сабина толкает дверь мастерской бедром, он спрашивает:

— Вы любите телятину?

Я чувствую нежность к месье Дега, который кричит и кидается предметами, но при этом обладает душой ягненка и жалеет, что бросил карандаш.

— Я готова съесть свои собственные губы.

Его улыбка видна даже в густой бороде.

Я сижу за столом на длинной скамье и режу самый большой кусок мяса, который видела в своей жизни, и наслаждаюсь каждым кусочком. Месье Дега поднимает глаза от утренних набросков, разложенных перед ним, и я понимаю, что он хочет меня поторопить. Но тут, к счастью, появляется Сабина и самым своим строгим голосом объявляет, что пришел месье Лефевр и она его впустила. Месье Дега мрачно вздыхает.

— Я не принимаю визитеров во время работы.

— Он из галереи месье Дюрана-Рюэля, — говорит она, уперев руки в бока. — На нем хороший сюртук. Кашемировый. И розетка Почетного легиона в петлице.

Мне хочется, чтобы она сумела настоять на своем. Я тогда успею прикончить свою еду.

Хороший сюртук месье Лефевра не скрывает худобы. Он свисает с плеч так же, как свисал бы с веревки. Сняв цилиндр, он кланяется. Седые волосы тут же спадают вперед, хотя они густо напомажены. Он жмет руку месье Дега и говорит, как восхищается его пастелями и картинами маслом, особенно теми, на которых изображены балерины, и тут видит меня — рот у меня набит телятиной.

— Мадемуазель ван Гётем из класса мадам Доминик, — говорит он, и я киваю, глядя в пол. Откуда он знает мое имя?

— Я испытываю определенный интерес к крыскам, — говорит он мне, а потом обращается к месье Дега: — Взгляд мечется между торчащими ключицами и красными руками, свойственными этому неуклюжему возрасту. Ничто не доставляет мне большего удовольствия, чем облегчение их пути из школы в кордебалет и выше.

— Ах, — говорит месье Дега, — когда я увидел ее в классе мадам Доминик, то подумал, что ее лопатки похожи на режущиеся крылья.

Он расчищает участок на столе рядом со мной и кладет