Вчера вечером Антуанетта явилась в обычный поздний час. Я проснулась от того, что она наклонилась надо мной и тихо позвала по имени.

— Мари, ты спишь?

А ведь она знала, что в девять утра, как и всегда, я должна стоять у станка.

Я сонно простонала:

— Антуанетта, что такое? Париж горит?

— Я принесла тебе билет на «Западню».

Я села. Как и всем прачкам, ей обещали билет. Но только на самый последний спектакль сезона, чтобы они не смогли его перепродать.

— Неужели все заканчивается?

Это значило, что она потеряет те три франка, которые получает за каждое выступление.

Она мрачно пожала плечами.

— Если не хочешь идти, то я отдам маман.

— Нет-нет, я возьму. — Я выпростала руку из-под потертых простыней и коснулась ее колена. — Правда.

— Жаловаться не на что, — продолжала она. — Пьеса шла почти год.

Даже в тусклом свете я увидела, как она поджимает губы. На самом деле ее, конечно, пугало то, что работа в Амбигю подходит к концу.

— Найдешь себе что-нибудь другое, — уверенно сказала я. — Ты же сообразительная и работящая.

Когда я сажусь на середину скамейки, консьержка немедленно подсовывает мне под ноги маленькую табуреточку. Предлагает мне программку, но я говорю, что у меня уже есть, и достаю из кармана ту, которую принесла Антуанетта. Консьержка раздосадована. Тогда она протягивает руку и говорит:

— За услуги.

Пару секунд ничего не происходит, и тогда я снимаю ноги с ее скамеечки и отодвигаю ее.

Люди, сидящие на этом балконе, не сильно отличаются от меня. У них впалые щеки и кривые зубы. «За услуги», — говорит старая консьержка, заставляя их выворачивать карманы и класть монетки в ее сухую ладонь. Скамеечка достается какой-то женщине, которая, как и я, пришла в двух изношенных шалях вместо пальто.

Когда оркестр занимает свои места, партер уже полон, дамы там одеты в меха, волосы у господ напомажены, а платья консьержек отделаны кружевом. Скамейки же тут, наверху, и на двух других ярусах заняты лавочниками, учителями и клерками. Кажется, что весь Париж пришел посмотреть на «Западню». Антуанетта сказала, что не будет рассказывать мне, о чем пьеса, чтобы не испортить сюрприз. Я знаю только, что Жервеза — бедная хромая прачка, которую бросил негодяй по имени Лантье, и ей пришлось заботиться о себе самой, пока не появился кровельщик Купо.

Я наклоняюсь вперед, не понимая, дернулся ли только что тяжелый занавес, как будто кто-то начал крутить лебедку, или мне показалось.

Наконец занавес раздвигается, люди аплодируют, хотя Жервеза даже не повернулась к зрителям, а смотрит в окно, поджидая Лантье. Тот все не возвращается. Потом Купо заглядывает в дверь и спрашивает у Жервезы, можно ли ему войти.

Вокруг маленького стола стоят три плетеных стула, еще есть железная кровать, комод без ящика и каминная полка с цинковыми подсвечниками и ломбардными квитанциями. Я читала, что это все в точности повторяет то, что описал в своей книге месье Золя. Мне вдруг приходит в голову, что это похоже на нашу собственную комнату, только вот родительская кровать отправилась к старьевщику еще до папиной смерти, а у Антуанетты хватает мозгов прятать квитанции так, чтобы маман их не нашла. Да еще у нас есть буфет, где все шесть ящиков на месте.

Я чуть не падаю со скамейки, когда занавес открывается для второй картины и Антуанетта шарит руками в настоящем корыте, откуда идет настоящий пар, и вытирает пот со лба. Она спрашивает:

— Мыло-то где? Опять сперли?

Все смеются. Все, кроме меня. Я сижу, не понимая, как она удержалась и не рассказала, что у нее роль со словами.

— Это моя сестра, — говорю я даме, которая сидит рядом со мной.

— Та, что про мыло сказала?

Я киваю, и тогда она наклоняется и шепчет что-то на ухо мужчине с нафабренными усами.

Антуанетта снова вытирает лоб, колотит белье, стряхивает пену с рук. Как будто она в прачечной на рю де Дуэ. Я сижу подавшись вперед и жду, когда она скажет что-нибудь еще. Но этого не случается, и скоро занавес скрывает такую знакомую картину прачечной.

Эмиль Абади появляется на сцене в третьей картине, вместе с толпой рабочих. Он идет не так целеустремленно, как Купо, а нога за ногу и даже останавливается подышать на руки. В следующей картине Жервеза и Купо работают день и ночь и зарабатывают достаточно, чтобы Жервеза открыла собственную маленькую прачечную. Я не могу перестать думать про лентяя Эмиля Абади, который ведет Антуанетту в пустую кладовую.

Месье Золя называет свою книгу экспериментом. Газеты твердят, что он взял определенную женщину и поместил ее в определенную обстановку, а дальше позволил истории развиваться единственным возможным способом, учитывая нравы Жервезы и улицы Гут-д’Ор, которую месье Золя зовет «средой». История разворачивается перед моими глазами. Это должна быть сказка о том, как тяжелая работа приводит к успеху — маленькой прачечной, сданному экзамену, шансу попасть на сцену — даже если ты живешь под Монмартром где-нибудь на Гут-д’Ор или на рю де Дуэ.

Но в пятой картине Купо падает с крыши, в шестой — пьет в кабаках, а в седьмой Жервеза теряет прачечную и вкус к работе и тоже начинает пить. В восьмой картине булочник не дает ей хлеба, а хозяин требует, чтобы она заплатила долг за комнату. В последней, девятой картине, она умирает. «Некоторые женщины радуются, когда умирают. Вот и я счастлива», — говорит она на смертном ложе, которое и не ложе вовсе, а канава у бульвара Рошешуар, в десяти минутах ходьбы от нашего дома.

Сказка месье Золя не о прачечной и не о шансе попасть на сцену. Она о том, что если ты родился в канаве, то там и помрешь. Он говорит, что тяжелая работа ничего не меняет. Мой удел, как и удел всех вокруг меня, был предопределен, когда мы родились в трущобах от родителей, которые тоже не смогли вылезти из трущоб.

На нашем балконе, как и на других местах, люди вскакивают, топают и вопят, размахивают руками. Но только не я. Я сижу и думаю о людях вокруг меня. О женщине со скамеечкой для ног. Они что, не видели? Она не видела?

Я сижу на скамейке, потирая свой жалкий низкий лоб. Балкон опустел, остались только я и старая консьержка, которая подбирает с пола обрывки билетов и жирные обертки, кряхтит, держась за спину. Я не могу перестать думать о Жервезе. Я вижу, как она сжимается, чтобы спастись от холода зимней ночи, а