Вальдо влюбляется в темноволосую крутобедрую повариху и пускается совместно с ней на поиски места в тайных закоулках корабля, где можно было бы без помех совокупиться. В процессе поиска он встречается с библиотекарем Центральной гастрономической библиотеки, где помимо книг хранятся видео– и голограммы. С его помощью Вальдо узнает тайну корабля: главная тайна – это природа Зоберга. Он и есть корабль, он киборг, живущий в симбиозе с морем, будто эмбрион, плавающий в околоплодных водах, в сладком, свободном, сытом, райском состоянии. Экипаж служит кораблю частью из суеверия и благоговейного ужаса, частью из-за предоставляемых кораблем жизненных удобств.

Вальдо и его возлюбленная подымают мятеж; из кока они готовят жаркое и, как самый лакомый кусочек, добавляют в каждое блюдо, а тем временем обнаруживается, где пасть Зоберга. Они и их приверженцы шаг за шагом овладевают кораблем и понуждают Зоберга к покорности. После корабль сталкивается с айсбергом и уходит под воду вместе с людьми и крысами. (Почему, как и что будет дальше, я, увы, объяснять не намерен.)

В детском воображении продукты питания часто отождествляются с частями человеческого тела, например макароны – с пальцами. Среди известных мне примеров – двенадцатилетний мальчик, не решавшийся есть сливочные кнедлики потому, что они представлялись ему распухшими трупиками. Части и всё человеческое тело часто уподобляют фруктам, а удовольствие от их съедения делает этот символизм отчетливо каннибальским.

Вильгельм Штекель[96]

В непринужденной обстановке, после бурных занятий любовью я ел только что сваренные телячьи колбаски и внимательно рассматривал себя в зеркале, перед которым прихорашивалась моя подружка.

«Красота должна быть случайной – либо вообще никакой», – уведомляю я Надю, в то время как она пытается спрятать свои морщинки под слоем пудры. Надя тут же указывает мне, что Альбер Руж[97]выглядит совсем неплохо. Ну да, для недавнего пьяницы вид у него действительно неплохой.

Она рисует себе на скулах туберкулезный румянец. Дешевый ужин «фэн-де-сьекль»[98]или путешествие во времени по дешевке. Надя скребет расческой эпидермис.

Она разглядывает себя в зеркале и начесывает челку так низко, что из-под нее едва ли можно смотреть невооруженным глазом. Я тоже оглядываю свое отражение, гляжу на жабью бородавчатость своих бедер: переплетение белесых припухлостей, мелкие трещинки, жировые складочки. Я стал куда жирнее и дряхлее, чем на последней своей фотографии. Тогда меня еще можно было назвать коренастым крепышом. А сейчас зеркало показывает бесформенную расплывшуюся тушу. Надя держит перед собой табличку с надписью: «Йеспер Блом». Это оборотная сторона карманного зеркальца.

Когда мы занимались любовью, я, выворачивая шею, смотрел назад, на наши отражающиеся в зеркале ноги и гениталии. Сжавшие мой пенис (мой задравшийся на 120 градусов сентиментальный столбик страсти) половые губы походили на подкову, железное кольцо, выдавившее мой член, как трамвай выдавливает тюбик зубной пасты.

Вчера по телевидению показывали операцию по удалению жира: хирург после операции продемонстрировал удаленную жировую ткань, кольцо из пористой серо-белесой массы, размером приблизительно соответствующее тому, что сейчас образовалось в недрах моего брюха и готовится с тихим всплеском отправиться в унитазные глубины.

Ах, унитаз!

Скверно будет мне сейчас.

Мои пальцы похожи на мокнущие в кастрюле колбаски. Мои пальцы пахнут вагиной.

Королева плотских роскошеств – конечно же, куннилингус. Надины выпуклые, влажные половые губы были как птичья клетка, таящая лакомства, волосы на лобке – аккуратные, ровные, будто бородка пожилого почтенного джентльмена грюндерских времен, и все это сладость, сладость… Совокупляясь, я потерял свое «я», я растворился в толпе грубых, хищных казаков, в хаосе революции оплодотворявших в пролетках барышень в гимназических униформах; я вторгался в меланж крови и красного бархата в собольей оторочке, таящийся средь белизны слоновой кости; я видел белки закаченных в экстазе глаз московских красавиц, я видел чудовищные сизые навершия удов их варварских любовников. Разве есть что-либо дороже своего личного, персонального извращения, возможности расшевелить свою анальность, заставить ее чувственно вздрогнуть? Второе совокупление странной прихотью принесло в память Вторую мировую, и вместо бравых улан, гусар, гайдуков (мощные усатые типы в разноцветных униформах, бесстрашно наступающие сплоченными рядами, с поднятыми саблями, верхом на пышущих жаром конях), я оказался среди жующих жвачку бравых американских ребят в армированных кепи, стрелявших и ползших сквозь джунгли, в конце концов развлекшихся с кореянкой, мадам публичного дома, отправившей мой уд в лазарет («Скажите, ради бога, он в порядке? Он мне еще послужит?»). Под грохот зениток в мозгу я извергнулся вторично, все внезапно исчезло, зато пришло ощущение густой, вязкой массы, обтекающей мою мошонку: ощущение обмякшего члена в залитой влагой, сочащейся вагине.

На самом деле, конечно же, все было совсем по-другому. Следовало пристальней вглядеться в оборотную сторону: представить хлипкие зеленоватые тени истощенных тел, чахоточную атмосферу позднесредневековой бани, угрожающей нашествием бледных спирохет…

Что ж, колбаски удались.

Кусочки колбасы попадают в рот, слева – мимолетная встреча с пока еще редко, нерешительно пробующими их зубами, приливом нахлынувшее возбуждение вкусовых сосочков: никогда еще у телячьих колбасок не было столь восхитительно телячьего вкуса, язык нежно обнимает кусочек, быстрое сальто, поворот, кусочек ударяется о зубы правой стороны, начинающие его жевать, передние зубы побаливают, нужно убрать от них подальше, вглубь рта, вкус приправы достигает рецепторов… Второй кусочек – всегда не то что первый, восприятие уже установилось, вкус запечатлелся, однако тут троянским конем на колбасных кусочках является горчица, молекулы ее вторгаются в готовые принять их ложбинки и впадинки, горчичный удар будит сосочки как первое ощущение колбасы, в унисон к ним – ощущение хлеба, во рту полная гамма вкуса, а желудок, напротив, отзывается как-то неоднозначно, даже амбивалентно. Что, мне плохо? Или я просто голоден? Или и то и другое? Пока колбаса варилась, я слышал, как Ван Дайк Паркс[99]пел «Сосиски» – однако в тексте сосиски никак не упоминались. А колбаски – такие пятнистые, просаленные, такие неаппетитные с виду – на вкус бесподобны. Наверное, я попросту очень голоден.