Его глаза снова заволокло туманом.

– Вы не знаете тех времен. Газеты были охочи до скандалов еще больше, чем сегодня. Чтобы продать несколько лишних экземпляров, они опубликовали бы что угодно. Когда расследование начало топтаться на месте, появились сплетни. И это не считая того, что Харрис не пользовался симпатией журналистов. На съемки он не принимал практически никого, и некоторые не замедлили свести с ним счеты таким низким способом.

– Вы сказали: у моей матери было впечатление, что ее не любят. Был ли кто-то в съемочной группе, с кем она близко общалась?

Кроуфорд погрузился в размышления.

– Трудно сказать… Там была ее гримерша, молодая девушка, которую звали Лора… фамилия выскочила у меня из головы. Элизабет чувствовала себя свободнее с людьми из своего окружения… ну, вы понимаете, что я хочу сказать. Актеры, с которыми она работала, в основном имели куда более длинный послужной список. Конечно, она еще не принадлежала к их миру.

Я проглотил остаток своего эспрессо. Я не мешал Кроуфорду говорить, но, на мой взгляд, он так и не коснулся главного.

– Харрис признался, что ему уже много лет было известно о моем существовании…

– Так и есть. Это я однажды набрел на статью, посвященную вам.

– Ту самую, в «Нью-Йорк таймс»?

– Похоже. Я послал ее Уоллесу без единого слова пояснения. Я знал, что он прочитал ее, но мы никогда не обсуждали это, по крайней мере до последнего месяца.

– Последнего месяца?

Кроуфорд скрестил руки, опершись локтями на стойку.

– Уоллес позвонил мне – один из его странных телефонных звонков, которые могли разбудить вас посреди ночи. Ему казалось, что весь мир живет в том же ритме, что и он. Он объяснил мне, что желает с вами встретиться.

– Вы спросили его почему?

– Ну конечно. Но когда Уоллесу приходила какая-то блажь в голову, он не затруднял себя долгими беседами. Я знал, что мне нужно ходить на цыпочках. Он мне просто сказал, что уже давно хочет связаться с вами, что ему необходимо поговорить о вашей матери, чтобы вы знали, какой женщиной она была. Я вам только что говорил о чувстве вины. Думаю, тогда Уоллес хотел снова закрыть эту горестную страницу своего прошлого. Но что мне показалось странным…

Он принял печальный и задумчивый вид.

– Что же?

– Поспешность, которую он проявил. Я не понял, по какой причине он был таким настойчивым. Он настаивал, чтобы я встретился с вами как можно скорее. Я же – не скрою – сильно колебался.

– Это тогда у него возникла мысль пригласить меня якобы для экранизации?

– Поймите меня, Дэвид… Я был в замешательстве… Я не считал, что будет правильно лгать вам, побуждая поехать к нему. Но я уступил: Уоллесу я никогда не говорил «нет». Желание встретиться с вами стало для него навязчивой идеей. Он специально потребовал от меня во время нашего ужина ни одним словом не намекнуть на вашу мать, и, в конце концов, меня это устраивало. И что бы я мог вам сказать? Что же касается экранизации, думаю, что Уоллес в самом деле собирался пригласить вас и заплатить за эту работу. Возможно, что он бы не снял этот фильм: для этого у него не было ни решимости, ни сил. Но сколько продюсеров передралось бы за возможность поработать над сценарием, соавтором которого он был.

Я находил его манеру излагать факты достаточно лицемерной, но этот сценарий больше не имел для меня ни малейшей важности, чтобы предположить, что он вообще когда-то был.

– Что он вам сказал в последний раз, когда вы с ним говорили по телефону?

– Он в общих чертах пересказал мне ваш разговор. Объяснил, что показал вам последнюю сохранившуюся пленку из «Покинутой». Знаю, что вы плохо это восприняли, и прекрасно понимаю. Для вас это должно было оказаться настоящим потрясением! Уоллес никогда не умел действовать деликатно. Однако уверяю вас, он не собирался устраивать вам провокацию. Он просто оказался… неуклюжим. Короче говоря, в конце концов мы поссорились: я считал, что он должен как можно скорее положить конец истории со сценарием, по крайней мере признаться вам, что никогда больше не снимет никакой фильм.

– Если откровенно, об этом я начал догадываться сразу, как только встретился с ним.

Кроуфорд потер глаза. Даже если разговор немного оживил его, то теперь он снова выглядел совершенно подавленным.

– Но ведь это не все, что вы хотели мне сказать, не так ли?

– Нет, не все. Честно говоря, я еще не перешел к настоящей причине своего присутствия здесь. В то утро, как раз перед тем, как я выехал из Стокбриджа, экономка Уоллеса вручила мне конверт, должно быть, отправленный сегодня рано утром. Внутри были документы и записка, адресованная мне.

– Что в ней говорилось?

– «Я бы хотел, чтобы ты передал это Дэвиду лично в руки. Он знает, где меня найти. Очень скоро я все тебе объясню».

– Этот конверт сейчас у вас?

– Он у меня в сумке.

Войдя ко мне, Кроуфорд оставил ее на кушетке; он встал, чтобы взять ее.

– Держите.

Конверт из плотной коричневой бумаги оказался тонким и легким. Сначала я вынул оттуда видеодиск в прозрачной пластиковой упаковке, на которой было написано: «Элизабет Бадина – «Покинутая».

– Думаю, это кадры, которые Уоллес вам тогда показывал. Должно быть, он оцифровал пленку.

Я положил видеодиск на стойку. В конверте оставалась еще черно-белая фотография формата 9х13; та, которую я видел в прошлый раз. Фотография, сделанная на съемочной площадке. Моя мать – ближе к правому краю снимка – сидела на большом металлическом кофре. В руке у нее была сигарета, дым от которой закрывал часть ее лица. Прическа была точно такой же, что и на кинопробах: волосы зачесаны назад и завиты по всей длине. На ней было достаточно простое городское платье – должно быть, она еще не переоделась, как нужно для фильма. Нетрудно догадаться, что это постановочное фото, но у моей матери был отсутствующий вид, как если бы она не сознавала, что находится перед объективом фотоаппарата. В левой части снимка можно было разглядеть рельсы для кинокамеры, множество перепутанных проводов и спиной к объективу двое мужчин, по всей вероятности, рабочих съемочной площадки.

– Кто это фотографировал?

– Об этом я ничего не знаю. Может быть, Уоллес… Ему случалось делать портреты с натуры во время съемок. Впрочем, несколько лет назад вышла книга, где собрано все, связанное с его работой фотографа.

Больше в конверте ничего не было. Почувствовав мое разочарование, Кроуфорд добавил:

– Это еще не все. Переверните фото.

На обратной стороне было две надписи. Слева сверху дата, написанная выцветшими чернилами: 23 января 1959 года. В центре, маленькими, тесно прижатыми друг к другу буквами имя: Сэм Хэтэуэй, за которым следовал адрес – Лос-Анджелес, район Ван-Найс.