– Вот-вот. – Никифор улыбнулся и ладонью огладил длинную седую бороду. – А титул ему и так случится. Пусть этот старый окаянник сам доказывает Горыне, что тот его сын.

– А сам-то что думаешь? – Медведев пристально посмотрел в глаза волхва.

– А то и думаю, что, как глянет Григорий на Горыню, так всё и решится. Горыня-то один в один с князем в лицо. Только моложе да глаже. Любава-то первой красавицей на веси была, и, видать, сыну её с той благодати перепало. А не признает, так и нет в том никакой печали. – Волхв усмехнулся. – Такой молодец и нам самим надобен будет. Вот отпишет Гордей в Москву, да знак какой-никакой пришлют молодцу. И будет у тебя в сотне воин Горыня Сосновский. Никому не должен, никому не кум и не сват… Человек он такой, что не выдаст да за спины прятаться не будет. Это я тебе точно говорю. Такого молодца хоть завтра в Соколиную сотню государя нашего.

– Переманят его… – Князь вздохнул. – Новоградские или московские…

– А и переманят, так не за мышкин чих. Будет тебе и с этого прибыток. Или деньгами, или землёй, или ещё чем отдарятся. Но я тебе вот что скажу. Ты не держи его. Сразу все расклады расскажи да объясни. Это сейчас он молод, богат да свободен. А станет князем Стародубским, так сразу почует, каково оно, быть всем головою. Ну и, кроме того, ты не смотри, что он молодой. Там в нём старик с таким опытом, что и нам не зазорно будет. Если фальшь почует, никогда больше доверять не будет. Так что, пусть сам решает, что ему надобно.

Князь Стародубский, тёмник и старший советник поместной управы канцелярии Военного приказа, дома старался одеваться как можно более просто и удобно. Серые штаны тонкого сукна, рубаха из тончайшего шёлка, синий сюртук и мягкие сапожки делали его похожим на помещика средней руки, если бы не массивный платиновый перстень с сапфиром и вырезанным на камне соколом – знаком военачальника десяти тысяч воинов – тьмы, или, как сейчас стали писать в государевых документах, – дивизии.

Лицо князя, украшенное усами и длинными бакенбардами, просто излучало властность и волю, которой этому человеку было не занимать. Но имея характер жёсткий, почти диктаторский, никогда не забывал выслушать совет, и вообще самодуром не был.

Почту, привезённую курьером Государевой почтовой канцелярии, князь Стародубский распаковывал уже после завтрака и доклада управляющего. Дела шли хорошо, и даже более того, так что князь пребывал в благодушном и чуть расслабленном состоянии духа, когда из разорванного конверта на стол выкатился небольшой металлический кругляш.

Родовой оберег князь узнал мгновенно. Точно такой же висел у него на груди, как и у всех членов не очень многочисленного рода Стародубских. Полностью заряженный оберег мог отклонить или погасить до пяти выстрелов и примерно столько же стрел. Это не помогло его сыну, которого разбойники буквально изрешетили пулями, но несколько раз выручало самого князя, до самых последних пор водившего дружину Кречета в бой.

Чуть дрожащими пальцами князь развернул письмо и, чертыхнувшись, потянулся за очками, лежавшими на письменном приборе. По мере чтения складка между кустистыми бровями становилась всё глубже, пока лицо не застыло в выражении крайнего удивления. Перечитав письмо ещё раз, а затем снова, князь отложил бумагу и снова взял в руки оберег.

То, что это тот самый, подаренный насмешливой красавице в маленьком селе, на границе владений Стародубских и Медведевых, не было никакого сомнения. И в словах, собственноручно написанных его соседом – князем Медведевым, тоже не приходилось сомневаться. И дело тут было даже не в фактах, которые легко проверялись. Письмо было составлено так, чтобы никто не мог уличить Медведева в том, что тот не поставил Стародубского в известность, но никак не влияло на решение самого князя. Даже написано было на официальном бланке княжества. Да и приписка, что Горыня уже принят в Перунову дружину, тоже говорила о многом. Перуновы сотни комплектовались самыми лучшими и отчаянными воинами, исполнявшими роль летучих боевых отрядов в мирное время, а в военное – занимавшихся разведкой и особо важными поручениями. Желающих попасть в Перунову сотню всегда было предостаточно, а мест было ограничено, так что очередь из дворянских и боярских сынков стояла от дверей и до вечера. И связи тут играли последнюю роль, так как воевала сотня серьёзно и даже в мирное время, бывало, хоронила воинов. Но честь дороже жизни, и молодые воины рвались в сотню изо всех сил.

– Никон! – Князь оперся тяжёлым подбородком о скрещённые руки и, встретив взглядом вошедшего, кивнул на стул. – Садись, Никон Петрович. Будем думу думать. Вот тебе раз. – Князь подал письмо от Медведева. – Вот тебе два. – Он вручил помощнику оберег.

Читал Никон бегло и, скользнув по тексту ещё раз, поднял взгляд на князя.

– Так что же это получается. Прижила девка сыночка от вас, Григорий Николаевич? И оберег фамильный, он же только вашу кровь охраняет. Ни на ком боле не работает оберег-то. Арефий свет Осипович дело своё туго знает. По тридцать лет его обереги как новенькие.

– Значит так. Поезжай в Сосновку да в Медведевск. Расспроси людей, денежку кому надо дай, но всё мне про этого молодца вызнай до донышка. Что за человек, с кем знается, с кем гуляет, да как вообще…

– Ясно, Григорий Николаевич. – Старый слуга встал и вытянулся во фрунт. – Всё исполню в лучшем виде. Не извольте сомневаться.

Как раз в этот момент Горыня очнулся от зелий, которыми его поил Никифор, и открыл глаза. Потолок в комнате ничем не напоминал таковой в его номере в подворье, за исключением того, что был тоже белёный. Но роспись по краю потолка в виде цветов и ажурная лепнина со всей очевидностью говорили о том, что это никак не его комната. Скосив глаза, Горыня увидел опрятно одетую женщину в белом переднике с вышитым по ткани стилизованным цветком, в таком же белом платке и узорчатых ичигах[19] на ногах.

– Проснулся, соколик. – Женщина сразу подхватилась с места, суетливо налила полную кружку какого-то питья и подала его Горыне. – Испей-ка отвара, а я кликну девок, чтобы мыльню готовили. Пропотел ты хорошо, так что к вечеру уже почти здоров будешь.

Отвар со вкусом ягод и мяты провалился в желудок. И не успел Горыня подумать о том, что вместо мытья предпочёл бы плотно перекусить, как вошедшие в комнату девицы подхватили его под руки и почти волоком отвели в комнату с каменными полами; раздев догола, молча стали споро намывать душистым мылом во всех местах.

Ошалевший от такого обращения Горыня только успел прикрыть глаза, когда ушат ледяной воды обдал его с головы до ног. Потом его обтёрли полотенцами и так же быстро одели в подштанники, штаны, рубаху и, даже обернув ноги портянками, надели сапоги.

– Спасибо, красавицы. – Горыня благодарно кивнул девушкам. – И сам бы справился, но так и быстрее, и приятнее.

– Ещё приятнее к ночи будет, коли к нам дорогу найдёшь. – Черноглазая девица с толстой косой, доходившей почти до колен, улыбнулась, показав ровные белые зубки, и с коротким смешком удалилась вместе с подругами.