– Нет, – ответил я.

– Нужно есть, – заметила Джина, проверяя капельницы и мою температуру. – Надо поддерживать силы, чтобы мы могли оценить, как работает ваш кишечник. Боли были?

У меня на спине была точка, которая болела постоянно, пульсировала в такт сердцебиению.

Я постоянно испытывал боль, но не там, где хотелось бы. Я снова стал смотреть на шариковую ручку.

– Оцените боль по десятибалльной шкале, – предложила Джина. – От одного до десяти.

«От десяти и до ста».

– Уэс?

Джина наклонилась ко мне.

Я отвел взгляд от ручки и посмотрел на медсестру.

– Три.

– Вот как? – Улыбка Джины стала шире. – Отлично. После суеты, которой сопровождался переезд в эту палату, я думала, вам понадобится более сильная доза.

Я покачал головой. Мне нужно было сохранить способность чувствовать как можно больше. Мой собственный небольшой тест.

Джина поколдовала над трубками и катетерами, проверила мочеприемник, прикрепленный к кровати сбоку. Я упорно смотрел в потолок.

– Я вернусь, когда принесут еду. Дайте знать, если боль обострится. Я полагаю, сегодня вечером вам понадобится принять что-нибудь, чтобы уснуть. – Джина вдруг оставила свои хлопоты и коснулась моей руки. – Вы уверены, что не хотите видеть посетителей? Ваша семья всё еще здесь, только и ждет возможности вас увидеть.

Я покачал головой.

– Скоро вернусь.

Последнее похлопывание по руке, и медсестра ушла. Как только дверь закрылась, я добрался до ручки, игнорируя вспышку боли в спине. Шариковая ручка была самая дешевая. Я выдвинул острый кончик, отбросил простыню и ударил себя ручкой в бедро.

Словно в сюрреалистическом сне я наблюдал, как ручка на целый дюйм погрузилась в мою плоть. Я абсолютно ничего не чувствовал в ноге, но ледяное горячее ощущение затопило грудь, такое сильное, что верхняя половина моего тела онемела.

«Я только что устроил себе сердечный приступ».

Мониторы начали сходить с ума, запищали и замигали, как автомат для игры в пинбол. Прибежала Джина, за ней по пятам примчался доктор Кей. Странный, холодный жар всё выжигал дыру у меня в груди, накатила тошнота, я стал задыхаться, но видел только торчащую из моей ноги ручку. Меня волновало только одно: я совершенно ничего не чувствовал.

«Я не чувствую свою ногу».

– Автономная дисрефлексия, – пробормотал доктор. Он посмотрел мне в глаза, по-доброму, но строго. – Нельзя проводить такие опыты самостоятельно, Уэс. Ваши ноги не чувствуют боль, но ваше тело на нее реагирует.

«Какая разница?» – подумал я, пока они суетились надо мной и что-то вводили в капельницу – меня вдруг стало резко клонить в сон.

Из кровати вытянулись невидимые теплые руки, обхватили меня за плечи и потянули вниз.

Боли не было. Точнее, была, но не там, где я рассчитывал.

Зато осталась боль в самом глубинном ядре меня, в душе – она ревела с бесконечной силой, даже в темноте.

Ϛ.

Шариковую ручку у меня забрали.

Бумажный блок на столе оставался пустым. Подходящая метафора, подумал я, меткое определение того, что от меня осталось. Я очнулся от вызванного лекарствами сна и понял, что потерял нечто большее, чем способность ходить. Пульсирующая в сердце потребность писать; горящее пламя, которое не гасло даже в пустыне, на войне, теперь умерло, скончалось, как и мои ноги.

Я стал бегуном без ног.

У меня есть бумага, но нет ручки.

«Всему конец. Вот и всё».

За окном уже наступила ночь, черная и непроглядная. Часы на настенном мониторе показывали далеко за полночь.

«Это кара. Я гнался за тем, что мне не принадлежало. Я использовал свой писательский дар, чтобы манипулировать и обманывать, чтобы заставить Коннора чувствовать себя бесполезным. Я навредил Отем. Причинил боль девушке, которую любил, хотя поклялся никогда этого не делать. Поклялся никогда никого не любить. Мне нельзя никого любить».

Медсестра ночной смены, Синтия, проверила мои жидкости, катетеры и кровяное давление. После выходки с шариковой ручкой медсестрам было наказано надзирать за мной двадцать четыре часа в сутки, а наутро меня ждала встреча с психотерапевтом.

Синтия не походила на Джину. Джина вся состояла из добрых улыбок и теплых слов. Синтия не обременяла себя подобной чепухой и наблюдала за мной, как ястреб за добычей. Уверен, они с сержантом Денроем нашли бы общий язык.

– Вы должны спать, – заявила она, поправляя мне подушку.

– Кто сейчас в комнате ожидания? – спросил я.

«Скажи, что там Коннор. Пожалуйста. Скажи, что мой лучший друг вернулся».

– Обычный набор. Сестры, мать, отец…

– Он мне не отец.

Синтия надула губы.

– Знаю, вам сейчас больно, но, возможно, вам стоит провести небольшую инвентаризацию имеющихся в наличии родственников.

– Кто еще?

– Еще молодая особа, хорошенькая и рыжеволосая. – Синтия приподняла брови. – Ваша девушка?

«Отем – моя девушка».

Эта мысль принадлежала кому-то другому, вырвалась из прошлой жизни, не имевшей ко мне никакого отношения.

– Не могли бы вы попросить ее войти?

Губы Синтии плотно сжались – это была ее версия улыбки.

– Уже поздно, но она всё еще здесь, и я буду воспринимать эту просьбу как прогресс.

Она вышла. Через несколько минут пришла Отем.

– Двадцать минут, – объявила Синтия. – А потом ему нужно спать.

Отем придвинула к кровати стул.

– Привет.

Она выглядела ужасно. Выглядела опустошенной. И, Боже мой, до чего она была прекрасна. Волосы собраны в растрепанный конский хвост, на лице ни следа макияжа, одета в мягкие штаны и футболку. Усталые светло-карие глаза глядели взволнованно – из-за меня. Она оставалась здесь всё это время ради меня, и, черт возьми, я еще никогда в жизни не видел ничего более прекрасного.

Отем посмотрела на мое бедро: врачи наложили четыре шва, причем сделали это без всякого обезболивающего – я же ничего не чувствовал.

– Боже мой, Уэстон…

– Мне нужно было самому увидеть.

– Больше так не делай. Никогда.

– Не буду.

– Пообещай.

– Обещаю.

Эти пустые слова ничего мне не стоили. Я бы не стал снова втыкать ручку себе в ногу, потому что теперь знал – это бессмысленно.

– Мне так жаль, – проговорила Отем. – Ты сильный. Ты переживешь это…

– Где Коннор? – спросил я. – Только на этот раз скажи правду.