Примерно полторы недели назад Вальс назначил мне встречу в кафе “Опера” на Рамбла. Я отправилась в кафе, никому не сказав ни слова, даже мужу. Была уверена, что мне предоставляется последний шанс. Однако я проиграла. Вечером почувствовала себя нехорошо. Под утро меня начало тошнить. В зеркале я увидела, что белки глаз у меня пожелтели, а на шее и груди ожерельем выступили пятна. На рассвете меня уже рвало кровью. А потом возникла боль, пронзительная боль, будто лезвие ножа вспарывало внутренности, и она только усиливалась. Меня лихорадило, и я была не в состоянии удержать в себе еду и питье. Волосы стали выпадать прядями. Мышцы тела напряглись, как канаты, исторгая у меня крик боли. Кровь сочилась сквозь кожу, из глаз, изо рта.

Врачи и больницы оказались бессильны помочь мне. Хуан думал, что я подхватила какую-то болезнь и есть надежда на выздоровление. Он не мог представить, что потеряет меня, а я не хотела смириться с мыслью, что оставлю их одних, его и Даниэля. Я подвела сына, поддавшись страстному желанию спасти того, кого считала самой большой любовью в своей жизни, и пренебрегая долгом.

Я знаю, что Маурисио Вальс отравил меня тем вечером в кафе “Опера”. И не сомневаюсь, что таким образом он стремился уязвить Давида. Я чувствую, что дни мои сочтены. Слишком быстро все произошло. Моей последней отрадой стали лауданум, приглушающий острую боль в желудке, и этот дневник, на станицах которого я хочу исповедаться в своих грехах и ошибках. Брианс навещает меня каждый день, и он понимает, что я пишу, чтобы удержать ускользающую жизнь и погасить пожирающее меня пламя. Я попросила его уничтожить дневник после моей смерти, не читая. Нельзя, чтобы кто-нибудь узнал правду, ведь она приносит одни несчастья на нашей земле, а Бог любит лжецов и помогает им.

Мне больше некому молиться. Все, во что я верила, обернулось прахом. Порой я забываюсь и, лишь перечитав дневник, вновь осознаю, что происходит. Я буду писать до конца, чтобы не потерять память, выжить. Мне бы хотелось обнять Даниэля и объяснить ему, что не покину его никогда, что бы ни случилось. Я всегда буду рядом. И я люблю его. Господи, прости меня. Я не ведала, что творила. Не хочу умирать. Господи, позволь мне прожить еще один день, чтобы я смогла прижать к груди Даниэля и сказать ему, как сильно я его люблю!»

Ранним утром, как это часто случалось, Фермин вышел из дома, чтобы прогуляться по пустынным улицам Барселоны, подернутой инеем. Ремихио, работавший в квартале ночным сторожем, уже запомнил его и всегда останавливал, когда Фермин проходил мимо, и справлялся о самочувствии и бессоннице. Значение этого слова он узнал по радио из слащавой программы для женщин, которую слушал тайком, поскольку принимал близко к сердцу все проблемы, обсуждавшиеся в эфире. В том числе Ремихио беспокоил вопрос, связанный с другим интригующим термином – менопауза. Он считал, что эта хворь лечится с помощью пемзы, которой нужно потереть интимные части тела.

– Почему люди ссылаются на бессонницу, когда следовало бы вести речь о совести?

– Вы говорите загадками, Фермин! Если бы меня ждала в постельке такая горячая штучка, как ваша жена, я бы точно лишился сна. И застегните пальто, в этом году зима пришла поздно и теперь наверстывает упущенное.

Часовое сражение с пронзительным ветром, наметавшим на мостовые улиц сугробы мокрого снега, убедило Фермина, что пора сдаваться и отступать в сторону букинистической лавки. У него накопилось много работы, а он давно научился ценить спокойные часы, которые проводил в зале один, до восхода солнца или до того, как вниз спускался Даниэль, чтобы открыть магазин. Фермин окунулся в голубоватые сумерки улицы Санта-Ана и увидел издалека слабый свет, исходивший из стеклянной витрины. Он медленно подкрался к магазину, вслушиваясь в эхо своих шагов, остановился на расстоянии нескольких метров от него и спрятался от ветра в арке соседнего подъезда. «Слишком рано даже для Даниэля, – подумал Фермин. – Неужели бессонница, которую следует считать совестью, оказалась заразной?»

Он размышлял, следует ли ему вернуться домой, разбудить Бернарду и на деле доказать силу настоящего иберийского мужчины или все же войти в магазин и помешать Даниэлю в его сомнительных занятиях, и прежде всего убедиться, что он не балуется огнестрельным и колющим оружием. Пока Фермин решал эту дилемму, его друг показался на пороге и вышел на улицу. Фермин вжимался в дверь подъезда, пока не почувствовал, что ручка уперлась ему в поясницу. Он видел, как Даниэль запер магазин на ключ и направился к Воротам Ангела. Он был в одной рубашке и нес под мышкой нечто вроде книги или толстой тетради. Фермин вздохнул. Такое начало не сулило ничего хорошего. Бернарде придется подождать, пока он разберется, что к чему.

В течение получаса Фермин следовал за Даниэлем по лабиринту улочек, спускавшихся к гавани. Осторожничать и прятаться не было необходимости: Даниэль, поглощенный своими мыслями, не заметил бы «хвост», даже если бы за ним увязалась компания танцовщиц из кордебалета. Фермин дрожал от холода, горько сожалея, что подбил пальто спортивной прессой, напечатанной на пористой бумаге, плохо подходившей для холодной погоды, вместо плотных и толстых листов воскресных выпусков «Вангуардии». Он хотел было окликнуть друга, но потом передумал. Даниэль двигался, как в трансе, не замечая оседавших на плечах хлопьев снега.

Наконец показался бульвар Колумба, а за ним открывался фантастический вид на гавань: доки, лес мачт тонули в облаке плотного тумана, накрывшего порт. Даниэль пересек бульвар и обошел вокруг трамвайные вагоны, стоявшие на приколе в ожидании рассвета. Петляя по узким проходам между портовыми сооружениями и величественными кораблями, нагруженными товарами со всего света, он добрался до дамбы, где рыбаки готовили сети и прочее снаряжение, собираясь выйти в море. Чтобы не замерзнуть, они разожгли костер в бочке из-под мазута. Даниэль поравнялся с ними. Заметив его, рыбаки посторонились. В выражении его лица явно просматривалось нечто, не располагавшее к разговору. Фермин поспешил догнать друга и, приблизившись к нему, успел увидеть, как Даниэль бросил в костер тетрадь, которую принес с собой.

Фермин шагнул к нему и, встав напротив, с другого края бочки, усмехнулся. Глаза Даниэля сверкали в отблесках пламени.

– Если вам так не терпится заработать пневмонию, уточняю на всякий случай, что Северный полюс находится в противоположной стороне, – рискнул пошутить Фермин.

Даниэль пропустил мимо ушей его слова, созерцая, как огонь пожирает страницы тетради: они сминались и съеживались в языках пламени, словно чья-то невидимая длань испепеляла их одна за другой.

– Беа будет волноваться, Даниэль. Может, нам пора вернуться?

Даниэль поднял голову и отстранено посмотрел на Фермина, будто не встречал его прежде.

– Даниэль!

– Где он?

– Простите?

– Пистолет. Что вы с ним сделали, Фермин?

– Пожертвовал сестричкам из ордена Милосердия.

На губах Даниэля выступила холодная улыбка. Почувствовав, что он как никогда близок к тому, чтобы потерять друга, Фермин подошел к нему вплотную и обнял за плечи: