Ведь это он, батька твой, Ефросинью замучал. Как ты пропал, ей и жизни не стало. Уж так он её домогался, а она ни в какую. Нет, говорит, Семён Игнатьич вернётся — спросит. Я ему обещалась честно ждать… — Олёна снова плакала, не замечая слёз.

— В поле отец? — спросил Семён.

— Не-е. Дома сидит, паскудник. Расслабило его, третий год не подымается. Хочешь, так погляди.

Олёна прошла через сени в чёрную избу, отворила дверь в кладовушку, где прежде хомута висели да всякий скарб лежал. Семён шагнул следом. В нос ему ударил стервозный запах.

Отец, неузнаваемый, обрюзгший, лежал на топчане, прикрытый серой ветошкой. Когда заскрипела дверь, он завозился, глядя мутными глазами на вошедших.

— Вот, Игнат Савельич, сынок ваш, Семён, с чужих краёв воротились, — нарочито громко произнесла Олёна. — Совсем ополоумел, — добавила она, повернувшись к Семёну, — под себя ходит. Встать не может, а жрёт как свинья. Дай ему волю, так целое корыто счавкает.

— Здравствуйте, батюшка, — сказал Семён.

— Што?.. — прошамкал отец, приподымаясь на гноище. — Не шлышу.

— Сынок это ваш, Семён это! — возгласила Олёна.

— Ах, Шемён!.. Давно пора, а то шастает где ни попади. Никита тоже от рук отбилша — надо его в волошть шводить, жопу-то рожгами отполировать, штоп умел отца покоить.

— Молчал бы, дурень, — проворчала Олёна. — Самому тебе жопу отполировать, чтоб не срал под себя. — Она повернулась к Семёну: — Ну его, чего тут стоять, в вонище. Он уже всё одно ничего не понимает. Скорей бы уж помер.

Семён вышел вслед за Олёной, прикрыл дверь в тёмный чулан. Мог бы — замок на дверь навесил. Муторно было в груди, разом схлынули злость и обида, остались только страх и гадостное чувство, будто сам в той постели извалялся.

— Никита как — здоров? — спросил он Олёну.

— Здоров, — ответила та и снова вскинулась, будто ужаленная: — Господи, Никита ведь ничего ещё не знает! Лушка! — заорала она. — Беги на поле, зови домашних, скажи — дядя Семён вернулся!

Из-под занавески показалась девчушка лет, может быть, четырёх. Это её лазоревый глаз моргал на Семёна, когда он только вошёл в дом. Округлив рот, девчоночка таращилась на схваченную иглем белую куфию Семёна.

— Куда такую малую посылать? — попенял Семён невестке. — Я сам схожу.

— Ничо, добежит. Свинья её не съест. А коли съест — так и поделом.

Девочка попятилась. Видно было, что встреча со свиньёй её не радует.

— Внучка? — спросил Семён.

— Какая она внучка… — безнадёжно махнула рукой Олёна. — Только пишется внучкой, а так — выродка, семя блудское, от свинского жития. Это всё Игнатовы замашки; сам всю жизнь проблудил, окаянный, а теперь Никита по его следам ходит. Все вы, Игнатовы, богом прокляты, и я вместе с вами. Один ты, Сёма, блаженненький, как не от мира сего. А теперь никак и вовсе в монахи постригся? — Олёна кивнула на белую накидку.

— Не, так в аравских землях все ходят. У них иначе нельзя — солнце спалит.

— Ишь ты — в аравских землях!.. — протянула Олёна.

— Так уж пришлось, — сказал Семён. — А ты, Луша, значит, свиньи боишься? Коли так — пошли на поле вместе. Я тебя свинье ни в жисть не уступлю.

* * *

Никита, добрая душа, брату обрадовался, хотя большинство домочадцев смотрели на объявившегося родственника с опаской. У Никиты было уже четверо сыновей, хотя старший скорей доводился Семёну не племянником, а сводным братом. Все четверо, включая десятилетнего Ванятку, были уже женаты: Никита, сам пострадавший от свальных нравов, торопился урвать от жизни свой сладкий кусок.

Все эти годы о Семёне говорили в семье как о покойнике, и появление выходца с того света смущало и пугало близких. И ещё загвоздка: пока лето, все на сеновале вповалку спят, а зимой как устраиваться? Дом большой, да и семья не маленькая: и на лавках спят, и под лавкой спят.

Семён поделился с братом деньгами, выдал ему три рубля арабскими дирхемами, и всем остальным по монетке подарил, поскольку других гостинцев не было. На том праздник и кончился; летнее время на отдых не таровато. Через день долговский староста отправил Семёна на поле — жатва годить не станет. Хорошо ещё статью Семён и Никита совпали, а то пришлось бы выходить на барщину в шальварах и верблюжьем бурнусе. А так — надел братовы обноски и пошёл.

И всего-то делов. Как не пребывал в нетях два десятка лет.

* * *

Слух, что долговский Семён вернулся из бусурманских краёв, быстро облетел окрестные деревни. Отовсюду начал сбираться народ: поглазеть да послушать. Первыми сбежались те, чьи родные загинули в недоброй памяти соляном походе. А что мог им Семён сказать? Рассказал, что было, — так людям от того не легче: так и не знают — за здравие поминать пропавших или за упокой.

О том, что соляной обоз взяли ногайцы, народу было ведомо — один из полонянников ещё тогда сумел вернуться в родные края. Зинка Павлов — давно уже не Зинка, а Зиновий — жил в родном селе Губареве и с тех пор, как сподобился уйти от татар, дальше волости не езживал. С Зиновьем Семён встретился, но никакого разговору меж ними не вышло. Посидели над полуштофом, повздыхали: «Вот оно как!..» — «Да, ить, вот оно как!..» — а больше и сказать друг другу нечего.

Прикатил из Дедилино Янко Герасимов — узнать о сыне. Белый, седой как лунь, но такой же непреклонный. И всё-таки сам прикатил, не утерпел ждать, покуда холуи странника пред его очи доставят. С приказчиком Семён говорил в избе с глазу на глаз. Рассказал всё как было, Васькиной вины не умолчал, хотя у самого гулял холодок между лопатками. Осерчает приказчик, так на тебе же злобу спустит — устанешь розги считать. Лишь о том, что Васаят-паша уже и не мужик вовсе, говорить не стал — ложь во спасение прощается, а правда такая никому не нужна, ни старому приказчику, ни самому Семёну.

Янко Семёновой повестью остался доволен. Главное — сынок, дитя милое, дрочёное, жив и устроен как надо. А что веру сменил, так господь простит. Для порядка старик покряхтел на сына-отступника, потом не выдержал, вздохнул:

— На внуков бы поглядеть, какие там персията народились. Вася у меня всегда оболтус был преизрядный, на баб глядел — слюни глотал. А теперь ему воля — ни отца над тобой, ни Христа. Небось как салтан — четыре жёнки завёл и детишек кучу настругать успел, а?

— Не знаю… — притворно вздохнул Семён. — Меня к нему в палаты