* * *

Назад Семён шёл потерянный. На перепутье сел у Фроськиной могилы, поник головой, стараясь понять, как жить дальше.

Для чего терпел, за что мучился, чашу горькую до дна пил? Одно было в душе свято — вера Христова, и той лишился. Еретиком, вишь, стал, единомысленником сатаниновым… А может, так и должно быть? Слишком много узнал, слишком много видел и стал церкви подозрителен. Во многом знании — многие скорби. Блаженны нищие духом, ибо верят, как от начальства приказано, и за то их есть царствие небесное…

— Да чтоб тебя! — Семён ударил кулаком по кресту.

Подгнивший крест покачнулся и упал, развалившись на три части.

«Ах ты, грех какой!.. — Неожиданная беда отрезвила Семёна. — И без того за Фроську совесть гложет, а тут ещё и крест сломал!»

— Прости, Фрося, не хотел я — само вышло. Ты не сердись, я тебе новый крест срублю — сто лет простоит.

Вдалеке на дороге заклубилась пыль, как бывает, если отара овечья идёт. Но сейчас из пыльного облака вместо меканья доносились людские голоса. Семён приставил руку ко лбу, всматриваясь. К перекрёстку подходило войско. Не государевы стрельцы и не рейтарского строю солдаты — ехали донцы. Всякого звания люди: дети боярские и подлый люд, конные и пешие, при полном вооружении и с одной пикой в руках. Замелькали польские кунтуши, малоросские свитки, зипуны и дорогие полукафтанья, сапоги и ивовые лапотки. Но у всех людей были равно усталые лица и всех равно покрывала пыль. И видно было, что и камка, и парча крепко поношены, и не хозяйское это добро, а прежняя военная добыча. А когда новая будет — бог весть.

«Человек с полтыщи, — прикинул Семён. — Сильный отряд».

— Эй, дядя! — крикнул кто-то. — Айда с нами государю служить!

— Бегу! — отбоярился Семён. — Вот только портки новые из сундука добуду.

Семён проводил взглядом проехавших, уложил на могилу обломки, с бережением, стараясь составить из них прежний крест, затем поспешил в деревню. Бежал словно дело воровское сотворил и теперь страшился прохожего глаза.

* * *

Возле дома на завалинке сидели долговские мужики. При виде Семёна они подвинулись, давая место при беседе. Семён присел с краю, прислушался.

— При мне один тулянин говорил, — продолжал рассказ Ерофей Бойцов. — Он в Серпухов ездил и на перевозе через Оку слыхал. Человек там был, посланный с Дону, так не скрываясь народ к себе звал. И солдат, и стрельцов, и чёрных мужиков. Каждому, грит, коня дам, седельце, саблю булатную и по десять рублёв ефимками.

Семён усмехнулся про себя мужицким тарабарам, но встревать не стал. Весь мир не переспоришь, да и зачем? Пусть люди байками тешатся.

— …Он и бабу к тому склонял, — продолжал Ерофей. — Кабы, грит, была ты помоложе и на лицо лучше удалась, так я бы тебя отсюда и вовсе не отпустил, пригодилась бы кругу казачьему.

— Вот в это — верю, — подал голос Никита, — кобелиное дело ни у кого не залежится. А где ж каждому по десять рублёв сыскать, да ещё ефимками? Твой человек впусте народ мутит.

— Так и я о том же, — согласился Ерофейка, — за такую-то кучу деньжищ я пешком на Дон сбегаю и в тот же день обратно прибегу.

— Лапти стопчешь, — вставил кто-то.

Мужики посмеялись недолго, и Семён сказал:

— А казаки-то и вправду к Москве идут. Только что дорогой на Тулу проходили, сам видел.

Воцарилось молчание, наконец столетний дед Аким Кудрин, вылезший по солнышку из своей избы, прошамкал:

— Кто ш их пуштит на Тулу? Кажакам в Тулу вожбронено ш тех пор, как Ванька Болотников против Шуйшкого царя бунтовал.

— А вот поди ж ты, идут — и всё тут, — повторил Семён. — И жилые казаки, и голутва, все вместе.

— Ну, миряне, — пробормотал Савоська Тарасов, — быть бедам. Казаки — это всегда к худу.

— А по мне, так хоть турки, — сказал Никита. — Какие нам ещё могут беды пасть? И без того Янка барщинами умучал, четыре дня в неделю берёт. Жизни совсем не осталось, христианам всюду стеснение, татарским абызам жить гораздо просторнее. Может, при казаках остереганье учинят. А то взяли обычай: налогу берут по семи четвериков аржаных с дыму и на почту спрашивают с дыму по подводе.

— А недовески мяса как доправляли?! — крикнул Лаврушка Моксаков. — Все животы со дворов свели!

— Олихоимствовали вконец!

— Полоняничные по две деньги со двора мытали, а Сёмку не выкупили, своим ходом пришёл!

— Столовый оброк тоже не шутка! Бабы без курей осиротели…

Каждый кричал о том, что всего больнее царапнуло его в тесноте крестьянской жизни. Такое порой случалось: степенная беседа собравшихся на субботние посиделки мужиков превращалась в нелепый галдёж, люди размахивали руками и драли глотки, как на майдане, выговаривая друг другу прошлые и нынешние обиды. А потом расходились по избам, и с утра всё было как велено.

— А пожилые сборы, а?! — надрывался Никита. — Где они такой гнилой закон взяли, чтобы с неточных крестьян пожилые за двадцать лет сбирать?

Эта беда была Семёну хорошо знакома. Антипа Ловцов, прослышав, что у Семёна в мошне звякает, заявился вдругорядь и стал требовать подушный налог за всё время Семёнова отсутствия, грозясь доправить недоимки на Никитином дворе. Братья как-никак и живут одной семьёй, не поделившись. Богатства такого у Семёна не важивалось, а и были бы деньги, так не отдал бы. Пошумит Антипа, да и отойдёт. Но Никита жил теперь в вечном страхе, ожидая к себе не меньше чем чинов из Разбойного Приказа.

— Однакова пойду я, — тихонько сказал Савоська, — как бы завтра к заутрене не проспать, — и бочком отошёл в сторону.

Оруны разом остановились, смущённо глядя друг на друга, зачесали под шапками, не понимая, с чего сыр-бор разгорелся.

А причины для мирского недовольства были немалые. Вроде и война закончилась, и мора нет, и урожаями господь не обидел, а достатка в деревнях не видать. На всякий шаг власти налог налагают: и на трубу, и на окно, и на урожай, и на недород.

Давно ли, кажись, худой медной деньгой всю душу из народа вытянули, а снова какие-то сборы, указы — и всё по мужицкую копейку. Прежде от такого неустройства народ в бега ударялся, а ныне и урочные годы отменили — хоть целый век в бродягах обретайся, а тебя всё сыскивать велено. Последнее спасение — войско Донское, там стоят крепко: с Дона выдачи не бывает.

Хотя теперь, видать, и казаков допекло, коли безуказно в Россию пришли.

Слухом земля полнится, мир сыщиков не держит, а всякое дело