Французский министр Лаллеман тут же заявил решительный протест. Он отметил, что «Освободитель» преследовали два австрийских судна и он укрылся от них в порту нейтрального государства, что позволительно для каждого. Когда венецианский офицер взошел на его борт и потребовал немедленно уйти, ему ничего не оставалось, как подчиниться, но не успел он этого сделать, как с крепости и с окружающих судов по нему открыли огонь. Застигнутый перекрестным огнем, капитан приказал своим людям покинуть палубу, сам же остался стоять под огнем. В мегафон он кричал о готовности подчиниться. Его убили почти сразу. Остальные жертвы последовали, когда появилась венецианская абордажная команда, зарубившая всех, кто оказывал малейшее сопротивление. В итоге Лаллеман требовал арестовать Пиццамано, чей отчет об этих событиях он объявил потоком лжи, а прочих виновных наказать по усмотрению Бонапарта, изъять у них недвижимое имущество, а пленных немедленно вернуть в Анкону.

Венецианцам следовало дать понять, что они не правы. Не думали же они всерьез, что маленький французский люггер станет атаковать город, а если и станет, то сможет причинить сколько-нибудь серьезный урон? Может, Ложье вел себя не лучшим образом, но Пиццамано, расстрелявшему его с берега, оправдания не было. Чтобы минимизировать последствия этого безобразного происшествия, венецианцам следовало принести извинения, заплатить соответствующую компенсацию (пока это не обошлось им дороже) и провести расследование. Французы вернулись бы во Францию, и дело было бы забыто. Вместо этого 22 апреля сенат принял резолюцию, согласно которой Пиццамано объявлялась благодарность за смелость и патриотизм, а командам пинасов и всем участвовавшим повышалось жалованье. Если Венеция хотела убедить Наполеона в своей враждебности, трудно было проделать это лучше.

Среди лиц, имевших несчастье сыграть в последнем акте венецианской драмы, мало кто заслуживал сочувствия больше, чем Франческо Дона и Лунардо Джустиниани, два депутата, посланных к Бонапарту с ответом на его письмо. Им были даны инструкции успокоить генерала как только возможно. Даже физически их миссия была непроста. Наполеон славился быстротой передвижения, а двум пожилым людям дни и ночи, проведенные в бесконечной тряске по самым худшим в Европе горным дорогам, только иногда прерываемой несколькими часами отдыха в самых вшивых и вонючих трактирах, казались кошмаром. Не радовала их и перспектива смотреть на то, как будет бушевать генерал, когда они его наконец настигнут. И это еще не все. В каждом городе, в каждом селе, где они останавливались или просто расспрашивали людей, до них доходили одни и те же слухи: Франция заключила мир с Австрией, а в жертву принесена Венеция.

Преследование продлилось больше недели. Только 25 апреля у города Грац два измученных депутата добрались до французского лагеря. Бонапарт принял их сразу же, он был достаточно вежлив, молча выслушал заверения в дружбе и доброй воле. Внезапно выражение его лица изменилось.

— Пленных освободили?

Джустиниани начал объяснять, что все французы и поляки и даже несколько брешанцев уже на свободе, но его грубо прервали.

— Нет, нет. Я настаиваю на освобождении всех пленников, всех, кого посадили в тюрьму за политические убеждения с тех пор, как я вошел в Италию… Если нет, я сам приду и открою ваши тюрьмы, потому что я больше не намерен терпеть вашу инквизицию, ваше средневековое варварство. Всякий человек свободен высказывать свое мнение… А как быть с теми моими людьми, которых убили венецианцы? Мои солдаты жаждут отмщения, и я не могу им этого запретить… С убийцами нужно разделаться: если правительство не способно обуздать своих подданных, то это — бесполезное правительство, оно не имеет права на существование.

Во время этой вспышки депутаты делали все возможное, чтобы смирить гнев Бонапарта. Они убеждали его, что виновных в насилии над французами уже судят. Если ему известны случаи, по которым не приняты меры, пусть он сообщит о них, и они незамедлительно будут расследованы. Но он уже не слушал. Корсиканец расхаживал по комнате взад-вперед, с каждым шагом увеличивались громкость и тяжесть обвинений, которые он обрушивал на Венецию, ее правительство и народ за их неблагодарность, лицемерие, некомпетентность, несправедливость, а самое главное — за враждебность к нему и Франции. Закончил он словами, которые вскоре эхом отдались в сердце каждого венецианца: «У меня больше не будет ни инквизиции, ни сената. Io saro un Attila per lo Stato veneto. Я стану Аттилой для венецианского государства».

Теперь обоим депутатам, подробные отчеты которых сохранились в венецианских государственных архивах, оставалось только уехать. Но Бонапарт еще не все сказал им. Его гнев утих. Теперь он предложил им остаться на обед и во время трапезы, которую послы в своих отчетах охарактеризовали как incommodissima (неудобнейшая), подверг их допросу, порой издевательскому, порой откровенно враждебному. Он расспрашивал о Совете десяти, о государственных обвинителях, о тюрьмах и пытках, о канале Орфано (где в Средние века республика тайно избавлялась от неугодных) и. как они написали, «о прочих предметах, с помощью которых французы собирались обесславить или дискредитировать наше правительство, против чего мы протестовали, заявив, что праведным бояться нечего и народ их любит». По окончании обеда последовала еще одна тирада, и только потом несчастной паре позволили удалиться.

На следующее утро они отбыли в Венецию, но на пути их встретил курьер с новой депешей от синьории, такой неприятной, какой они не могли себе даже представить. Начиналась она описанием деталей случая с «Освободителем», о котором они узнали впервые, а заканчивалась требованием провести с Бонапартом новую встречу и рассказать ему венецианскую версию этих событий. Депутаты еще находились под впечатлением от вчерашней встречи, поэтому им можно простить несколько вольную интерпретацию правительственных указаний. Они решили передать эти новости письменно. Через два часа им пришел ответ:

С содроганием, они предстали. Последовал новый поток обвинений. Генерал кричал, что он уже принес свободу многим народам, а теперь он идет, чтобы разбить оковы народа Венеции. Он знает, что правительство находится в руках кучки нобилей, а Совет восьмисот (!) так и не собрался за последние три недели. (И Дона, и Джустиниани жаловались, что он ничего не знает и знать не хочет о делах Венеции.) Если республика желает избежать гибели, продолжал он, этих нескольких, которые злоупотребляют своей властью и насаждают враждебное отношение к Франции, следует объявить вне закона. Депутаты в отчаянии неосторожно заметили, что республика может «предоставить возмещение как-нибудь иначе», но это вызвало только новую волну нападок. Все богатства Перу, гремел он, не удержат его от мести за своих людей.