– Этот бездарный человечишко, – сказал Робеспьер. – Да как он посмел?

Восьмого августа Симона Эврар предстала перед Конвентом и гневно обрушилась на тех, кто ведет санкюлотов к погибели. По ее словам, эти мысли внушил ей в последние часы перед смертью мученик, ее покойный муж. Она говорила уверенно, свободно и только иногда замолкала и подносила листок к глазам, чтобы разобрать мелкий неровный почерк Робеспьера.

Неделю спустя комитет пополнился новым членом – Лазаром Карно, военным инженером, с которым Робеспьер познакомился в Академии Арраса.

– Я не люблю военных, – говорил Робеспьер. – Их переполняет честолюбие, к тому же я не разделяю их приоритетов. Однако это неизбежное зло. Карно всегда знает предмет, – добавил он сдержанно, – о котором берется рассуждать.

Карно впоследствии назовут «организатором победы». Выходит, Робеспьер – «организатор Карно».

Когда председателя Революционного трибунала арестовали (по подозрению в том, что он ненадлежащим образом провел суд над убийцей Марата), его место занял гражданин Эрманн из адвокатской коллегии Арраса. Не он ли, единственный из всех, много лет назад понял, что к словам Робеспьера стоит прислушаться?

– Я знал его в молодости, – сказал Эрманн мадам Дюпле.

– Можно подумать, сейчас вы старик, – ответила она.

Прежнего председателя жандармы увели прямо с заседания трибунала. Фукье-Тенвиль, совсем как его кузен, любил драматические жесты.

После отставки министра внутренних дел на его пост претендовали двое: Эбер и Жюль Паре, известный адвокат. Назначили последнего.

– Все ясно, – заметил Эбер. – Он был секретарем у Дантона. Мы так зазнались, что уже не в состоянии делать все самостоятельно, поэтому перепоручаем власть своим приспешникам. Другой его секретарь, Дефорг, в Министерстве иностранных дел. Паре и Дантон приятели не разлей вода. Вспомните, как некогда Дантон был неразлучен с Дюмурье, – добавил он.

– Гнусный коротышка, – сказал Дантон. – Мало ему, что его люди засели в военном министерстве, а его газетенку распространяют в войсках?

Он выступил в якобинском клубе, сорвав умеренные аплодисменты. Когда Дантон сходил с трибуны, встал Робеспьер:

– Никто, – заявил он, – никто не имеет права порочить Дантона. Всякий, кто задумал его бесчестить, должен сперва доказать, что может потягаться с ним в усердии, влиянии и патриотическом рвении.

Аплодисменты стали громче, некоторые члены комитета вскочили. Якобинцы приветствовали Дантона; без галстука и небритый, он благодарно склонил голову. Приветствовали Робеспьера: расправив манжеты, словно осенив себя крестным знамением, он коротко кивнул обожателям и одарил клуб своей особенной улыбкой. Затем – просто от избытка чувств – аплодисментов удостоился гражданин Камиль. Ему ведь это всегда нравилось, разве нет? Камиль всегда был в центре внимания, любимчик революции, анфан терибль, чьим прихотям вечно потакают. Вероятно, где-то на задней скамье затаился скрипичный мастер Реноден с его незабвенным правым хуком, но сейчас Камилю угрожали только рьяные патриоты, которые набрасывались на него, чтобы задушить в медвежьих объятиях. Второй раз в жизни Морис Дюпле прижал его к груди. Камиль вспомнил, когда плотник обнял его в первый раз – в тот день, когда ему пришлось позорно бежать от Бабетты.

– Отчего у вас такой встревоженный вид? – спросил его Дантон.

– Меня тревожит, долго ли продлится это согласие между вами. – Камиль сделал жест, показывающий, как он представляет себе это согласие – размером с куриное яйцо и такое же хрупкое.

Конец августа, новый воинский призыв, к тому же генерал Кюстин (бывший граф де Кюстин) лишился головы; это вдохновило других. Двадцать шестого августа Элизабет Дюпле вышла замуж за депутата Филиппа Леба, молодого человека, который не был красив, но имел хорошую репутацию, отличаясь честностью и твердостью характера.

– Наконец-то! – сказал Камиль. – Какое облегчение.

Робеспьер удивился. Он одобрял этот брак, это правда, но ведь невесте всего семнадцать!

Очереди у хлебных лавок проявляли нетерпение. Хлеб был дешев, но его не хватало, к тому же он становился все хуже. Депутат от монтаньяров Шабо поспорил с Робеспьером о новой конституции, размахивая документом прямо перед его лицом.

– Конституция не искоренила нищету в республике! Она не дала хлеб всем нуждающимся!

Робеспьер застыл. Больше всего он хотел дать хлеб всем нуждающимся. Всякую другую цель можно устранить. А ведь эта цель простая, достижимая? Однако он не мог за нее взяться, поскольку каждый день мешали срочные мелкие проблемы. Робеспьер сказал:

– Хотел бы я навеки искоренить бедность. Но приходится действовать в пределах возможного.

– Выходит, комитет с той властью, которой мы его наделили…

– Вы наделили комитет некоторой властью и взвалили на него множество проблем, вы засыпали нас вопросами, которые мы не можем решить. В частности, вы поручили нам собрать армию по призыву. Вы требуете от комитета невозможного, а сами завидуете его власти. Если бы я совершил чудо умножения хлебов и рыб, вы заявили бы, что я превысил полномочия. – Робеспьер говорил громко, чтобы его слышали все. – Если хлеба не хватает, вините английскую блокаду. Вините заговорщиков.

Он вышел. Робеспьер никогда не жаловал депутата Шабо. Он старался не раздражаться оттого, что тот, по общему мнению, похож на индюка: в красных пятнах, раздувающийся, напыщенный. Когда-то Шабо был капуцинским монахом. Трудно вообразить, что он соблюдал обеты: бедность, целомудрие. Они с депутатом Жюльеном входили в комитет, которому поручили положить конец спекуляциям. Поручи вору поймать вора, думал Робеспьера, но, к несчастью, Жюльен был другом Дантона. Он вспомнил воображаемое яйцо в узких ладонях Камиля. Говорили, что Шабо собирается жениться. Его невеста была еврейкой, сестрой банкиров по фамилии Фрей. Утверждали, что это подлинная фамилия и что они сбежали во Францию от Габсбургов. После свадьбы Шабо станет богачом.

– Вы в принципе не любите иностранцев, – сказал ему Камиль.

– Не худший принцип, если мы воюем со всей остальной Европой. Что они забыли в Париже, все эти англичане, австрийцы, испанцы? Думаю, состоят на службе у наших врагов. Мне говорят, они деловые люди. Интересно, какие именно делишки они здесь проворачивают? Чего ради им ошиваться в Париже, где деньги – ничего не стоящие бумажки, а всем заправляют санкюлоты? В городе, где прачки устанавливают цену на мыло?

– А вы как думаете?

– Я думаю, они шпионы и саботажники.

– Вы же не разбираетесь в финансах?

– Нет. Я не могу разбираться во всем без исключения.

– Иногда на ухудшении ситуации можно нагреть руки.

– В правительстве за финансы отвечает Камбон. Пусть объяснит мне. Не забыть ему напомнить.

– Но вы уже составили свое мнение. И полагаю, вы согласитесь задерживать их как подозрительных.