– Они подданные вражеских государств.

– Пусть так, но этим дело не ограничится. Всякий закон об интернировании есть отступление от правосудия.

– Вы должны понимать…

– Я понимаю, – сказал Камиль. – Национальная безопасность, чрезвычайные меры. Вы не можете обвинить меня в том, что я когда-либо проявлял мягкость к нашим противникам. Мое сердце ни разу не дрогнуло, и кстати, почему затягивают суд над людьми Бриссо? Но ради чего воевать с европейскими тиранами и самим уподобляться тиранам? Ради чего это все?

– Камиль, это не тирания – та власть, которой мы обладаем, мы можем никогда ею не воспользоваться или воспользоваться всего на несколько месяцев. Цель – самосохранение, наше выживание как нации. Вы говорите, ваше сердце ни разу не дрогнуло, а мое дрогнуло, и не раз. Считаете меня кровожадным? Я думал, вы не сомневаетесь в моей способности поступать правильно.

– В вас я не сомневаюсь, но сумеете ли вы контролировать комитет, или вы для них только прикрытие?

– Как я буду их контролировать? – Он развел руками. – Я не диктатор.

– Вы изображаете удивление, – заметил Камиль. – Но если не вы его контролируете, значит Сен-Жюст водит вас за нос. Я хочу лишь напомнить вам: нельзя ослаблять хватку. И если я решу, что установилась тирания, я не замедлю вам об этом сказать. У меня есть право.

Как видите, революционное варево сгустилось и стало горчить: министрами теперь бывшие писари и старые друзья, которым не нужно объяснять дважды. До сентября трибунал вынес обвинительные приговоры лишь тридцати шести обвиняемым из двухсот шестидесяти, но пропорция начинает меняться. Проблемы все глубже, людей все меньше, и выжившим начинает казаться, что они знают друг друга много лет.

Камиль сознавал, что этим летом сделал неверный шаг – Артура Дийона надо было отдать революционному правосудию. С другой стороны, он показал свою власть. Но теперь, когда по утрам становилось свежее, дрова заготавливали на зиму, а бледное солнце препарировало тонкие, как бумага, листья в публичных садах, он ощущал, что остался в одиночестве. Без всякой цели он оставил в бумагах следующее замечание:

Второе сентября 1793 года: обращение секции санкюлотов (ранее известной как Сад растений) к Конвенту: «Разве вы не знаете, что никто не должен владеть собственностью, превышающей его физические потребности?.. Следует установить максимальный размер личного состояния… никто не должен иметь больше земли, чем можно вспахать установленным количеством плугов… Гражданину надо запретить иметь более одной лавки или мастерской… Прилежный работник, лавочник или крестьянин должен иметь возможность заработать не только на жалкое существование, но и на то, что может сделать его счастливее».

Антуан Сен-Жюст: «Счастье – новая идея для Европы».

Второго сентября Парижа достигло известие, что жители Тулона сдали англичанам город и флот. Это был беспрецедентный акт измены. Франция потеряла шестнадцать фрегатов и двадцать шесть из шестидесяти пяти линейных кораблей. Год назад в это время кровь струилась в канавах.

– Послушайте, – сказал Дантон, – это надо использовать. Не спустить так.

Звуки, доносившиеся из зала Конвента, были подобны приглушенному реву, прерываемому редкими выкриками.

– Надо за это ухватиться. – Его пальцы сомкнулись в воздухе вокруг… горла? – Никогда еще моя популярность как сентябрьского убийцы не была так высока.

Робеспьер попытался что-то сказать.

– Вам придется выступить, – перебил его Дантон.

Они были в одной из пустых и пыльных комнат, расположенных в темных коридорах, ведущих к залу заседаний, однако не чувствовали себя уединенно из-за рокота и близости толпы – они почти ощущали ее запах. Камиль и Фабр вжались в сырую дальнюю стену. Пятое сентября 1793 года: санкюлоты устроили демонстрацию, или бунт, среди своих представителей.

– Я спросил, Дантон, почему вы прислонились к двери?

– Чтобы помешать Сен-Жюсту войти, – ответил Дантон. Никогда ничего не объясняй.

Робеспьер открыл рот.

– А теперь слушайте, – сказал Дантон, – это дело рук Эбера и Шометта.

Робеспьер замотал головой.

– Хорошо, – сказал Дантон, – допустим, это не так, санкюлоты действовали по собственному почину, и мне это решительно не по душе. Убедитесь, что мы их опережаем. Соберите их требования в один пакет и отошлите назад в качестве подарка от Горы. Экономический контроль, максимальные цены – очень хорошо. Аресты подозрительных – еще лучше. Но здесь мы остановимся – нельзя покушаться на частную собственность. Да, Фабр, я знаю, что подумают торговцы об экономическом контроле, но положение критическое, нам придется уступить, и с какой стати я должен перед вами оправдываться?

– Мы должны дать Европе движущуюся мишень, – тихо заметил Робеспьер.

– Что вы сказали?

Ничего: Робеспьер нетерпеливо отмахнулся.

– Вы пришли к идее о задержании подозрительных лиц… Камиль, формулировка подождет. Да, я понимаю, это важно, но мне нужен клочок бумаги, чтобы сформулировать. Вы можете помолчать? Я не буду сейчас вас слушать.

– Выслушайте меня! – крикнул Робеспьер.

Дантон с опаской взглянул на него:

– Ладно, говорите.

– Завтра комитет переизберут. Мы хотим добавить Колло д’Эрбуа и Бийо-Варенна. Они причиняют массу беспокойства, критикуя нас направо и налево, поэтому не вижу другого способа заткнуть им рот. Признаю, это трусливая политика. Мы должны усилить наши тылы. Комитет нуждается в вас.

– Нет.

– Пожалуйста, Дантон, – сказал Фабр.

– Я поддержу вас, чем смогу. Буду настаивать на расширении ваших полномочий. Просто скажите, чего вы хотите от Конвента, и я вам это добуду. Но я больше не стану заседать в комитете. Я устал от заседаний. Черт бы их побрал. Это не мое. Мне нравится работать в одиночку, следуя своему инстинкту. Я ненавижу вашу чертову повестку, ваши протоколы и процедуры.

– Ваша позиция отвратительна! – заорал Робеспьер.

Ропот снаружи усилился. Дантон кивнул в сторону двери.

– Позвольте мне все устроить. Думаю, никто, кроме меня, их не перекричит.

– Я возмущен тем, как вы… – Робеспьер замолчал, не находя слов. – Народ всегда прав, – закончил он, – и, если он чинит препятствия революции, даже, например, в Тулоне, мы должны винить в этом его вождей.

– К чему вы это говорите? – спросил Дантон.

Фабр отлепился от стены.

– Излагает свою доктрину! – завопил Фабр. – Решил, пришло время прочесть нам проповедь!