– Ельцин столько наворовал… Я по нему плакать не буду!

Я не мог больше ждать еще и здесь, заведующий лениво вышел, вызванный телефонным звонком или велением мочевого пузыря, – повыше меня, свежезагорелый и белозубый, приятно-безликое, дремлющее комсомольское лицо с мальчишеским зачесом набок, как он умел в сдвинувшейся вокруг толпе не замечать никого, замер, словно в зарослях доисторических безмолвных хвощей, никто не осмеливался заныть или тронуть за руку. Я хмыкнул с укоряюще-приятельской интонацией «наконец-то!» и заведующему кивнул, веселый и здоровый я человек, принес деньги! Он, не просыпаясь:

– А вы?.. – тонким, пресным голоском.

– Я! – Я прошел в кабинет, уставленный вазами, коньячными коробками и позолоченными предметами, на стене распласталась парящая медвежья шкура, на фото оруженосцы и стрелки улыбались над окровавленными кабанами в снегу и раздирали волчьи пасти пошире; я сел, заведующий, плотно затворив дверь, вопросительно возвышался, мелко погрузив кончики пальцев в словно зашитые карманы халата, пытаясь меня вспомнить.

– Надо как-то решить по отдельному размещению Гольцмана из шестнадцатой палаты, – я подсунул пятьсот евро одной бумажкой под штабель больничной макулатуры на столе, – а то Гольцман не спит.

– Гольцман? – заведующий спохватился, будто припомнив обещанное, занял стол и пролистал бумаги. – У нас одноместных, к сожалению… Но завтра после обхода мы найдем возможность его… Место в сдвоенном боксе.

– Нормально.

– То есть фактически – отдельная палата, только туалет и душевая на двоих. Цветной телевизор. Холодильник.

– Было бы здорово. А что там с операцией? Нельзя как-то ускорить? Я вам буду очень благодарен.

– Конечно, можно. Давно он у нас? Я просто так, визуально его не помню. – Он еще ни разу не взглянул на меня и перебирал истории болезней, напряженно ровно держа спину, вытягивая негнущийся позвоночник так, что казался дальнозорким, словно больно читать буквы вблизи. – Вы… ему?..

– Работаем вместе. Лично заинтересован. – Я разглядел наконец имя-отчество на табличке. – Вячеслав Алексеевич, я бы очень хотел, чтоб вы и оперировали… Вас так все хвалят.

– Я бы рад… Но есть лечащий врач, есть определенный порядок… Не все, к великому моему сожалению, – блеял он, шлепая бесцветными губами, – зависит от вашего покорного слуги… Видите – доктор наук, вице-президент европейской ассоциации онкохирургов, сто шестьдесят две монографии… На полтора месяца вперед расписано, и это только те, что самотеком, – сложнейшие случаи! Да еще каждый день звонят. И – очень непростые люди. С работы – в десять вечера. А в половине восьмого – уже в отделении. А, вот он, Гольцман, Александр Наумович. Да-а, давно. Что ж мы так его… затянули.

– Тяжело вам, – я с восхищением вздохнул и присоседил к первой вторую бумажку в пятьсот евро, чуть тронув бумаги на столе, чтобы на вспышечное мгновение привлечь его боязливый взгляд.

– И тут дело даже не в… – признался он, сделав неопределенный жест в сторону моих вложений. – А время, время катастрофически…

– Может, как-то изыскать возможность… Ветеран войны.

– Воевал? – уважительно откликнулся заведующий.

– Да. Генерал-майор. В госбезопасности. Заведующий стократ уважительней покивал головой:

– Это ж сейчас, самое… то! Ну, может, как-то… Сегодня вторник? А что у меня в пятницу? – он позвонил. – Алло? Алло? А что у меня в пятницу? А, да. А что там? Ага. Да. Помню. И сразу второй – да? Не звонил. Я позвоню, – бережно положил трубку. – Знаете, – и он заговорщически, потаенно мне подмигнул, – а если мы, – он даже зажмурился от собственной безрассудной смелости, – в четверг? – «Четверг» он выдохнул беззвучно, показал губами, проказливо поглядывая на дверь, за которой томилось быдло. – Прямо, – еще прошелестел, с наслаждением, словно вкусное, матерное слово, – в девять. – И еще был для меня подарок. – Первым.

– Буду вам очень благодарен…

– Так, а у него… – заведующий прочел, понимающе потряс головой и протянул с непонятным удовлетворением, – у него мы имеем опухоль слепой кишки. Довольно большую. Есть подозрения на метастазы в печень, – «Метастазы» он произнес мимоходом, я почуял холод – словно раскрыли окно, и поежился, потер лоб, показалось: не выйду из кабинета, приходил, чтобы заплатить и весело выйти, заглянуть в шестнадцатую, проститься – не выйду, трудно врать, надо врать долго, чтобы не заподозрил, Гольцман заподозрит… так уже устал, что не заподозрит… согласится на вранье, чтобы протянуть еще, лишь бы я врал… я буду говорить неправду – все в палате будут презрительно слушать, не пряча злорадный смех, – я видел себя, уже не видел Гольцмана.

– Операция сложная?

Заведующий первый раз как-то непонятно взглянул на меня и нарисовал на чистом листе:

– Что-то надо попробовать сделать. По крайней мере – убрать первичную опухоль. Сделать анастомоз – обход. Другое соединение.

– Долго?

– Часа три.

– Он сможет потом… работать?

Заведующий вдруг заметил, что я устал, пропустил момент и не понимаю его, и медленней, убедительней произнес:

– Наша задача – убрать опухоль. И по возможности, – выговорил как дебилу, – продлить. Жизнь. О работе надо забыть.

– Хорошо. Так и надо, – сказал я сам себе и подстегнул: – А что еще надо, кроме операции? Какие-то лекарства? Все купим.

– Сейчас у него начала подниматься температура. Можете тиенам купить. Ти-е-нам. Но это дорогостоящая штука, швейцарская. Три-четыре флакона нужно на день. Надо, чтобы после операции кто-то был: помочь перевернуться, перестелить. На самом деле, – теперь он искал мой взгляд, – самое важное сейчас. Есть у него родственники?

– Сын. В Америке.

– Надо сообщить, чтобы он срочно летел сюда, чтоб успеть.

Уходи, но я хотел побыть смелым, за чужой счет, без маскарада, слабой, слизистой плотью, червем:

– То есть: умрет?

– Риск большой. Очень. Возраст, сосудистые заболевания. Слепая кишка – это инфицированный орган. После операции могут развиться серьезные осложнения. Пневмония, инфаркт. Так они обычно и уходят. Вызывайте сына.

– Если не делать операцию?

Он развел руками – да воля ваша:

– Можете его под расписку забрать.

– И тогда? Сколько времени есть?

– Так вам никто не скажет. Может, несколько недель. Дней. Могут начаться серьезные боли. А может и так – легко – уйти, и сам не почувствует, хоть завтра. – Он не мог понять, почему я молчу. – Идем на операцию?

Среди людей – потеснились – я присел, теперь такой же, все выходят с такими лицами и начинают ждать, молчали, придерживая локтями забинтованные бока, старик на каталке взялся кашлять, к заведующему отделением зашел кто-то веселый из местных, и они заперлись на ключ – за дверью взрывался неистовый хохот, распадаясь надвое.