совесть была совершенно спокойна. Что касается прочего, то он, конечно же, знал о существовании папской буллы Иннокентия IV, известной как «ad extirpanda», которая обязывала светские суды под страхом полного отлучения от церкви и преследования их самих как еретиков и fautores предавать смерти в течение пяти дней любого приговоренного еретика, переданного под их юрисдикцию.

Франческо Пенья советует инквизиторам стараться не забывать о заступничестве за еретика, чтобы их не сочли виновными в нарушении закона. Одновременно он поднимает интересный вопрос: может ли инквизитор примирить это заступничество со своей совестью – но не по причине притворства, которое оно за собой влекло (как вы могли подумать), а исключительно на том основании, что заступаться за еретиков строжайше запрещалось; сделать это по сути означало навлечь на себя подозрение в пособничестве еретикам, а это правонарушение каралось так же, как и сама ересь. У Пеньи не возникает трудностей с ответом. Он рассуждает так:

«В действительности не дозволяется заступничество за еретика, если оно принесло бы ему какую-либо выгоду или было бы направлено на воспрепятствование правосудию, которое полагается применить за это преступление; дозволено лишь такое заступничество, чья цель – освободить инквизитора от нарушения правил, которое он в противном случае может допустить».

Далее Пенья говорит, что после передачи еретика мирскому суду этот суд должен сам вынести ему приговор и отвести его к месту казни, позволив благочестивым людям сопровождать его, молиться за него и быть с ним рядом, пока он не отдаст богу душу. Он также напоминает инквизиторам (хотя это вряд ли было так уж необходимо), что если судьи затягивают с казнью переданного им еретика, то их следует считать fautores и подвергнуть преследованию.

Иннокентий IV, как мы уже видели, давал судьям срок до пяти дней, в который они должны были исполнить свои обязанности по делу; в Италии было принято возвращать еретиков в тюрьму после приговора и вновь выводить их оттуда в будний день (всегда в пределах предписанного срока) для сожжения. В Испании же традиция была иной: сразу после передачи еретика суду светские судьи выносили ему свой приговор, который немедленно приводился в исполнение.

По мнению некоторых источников, приговор (под которым чаще всего подразумевалось сожжение на костре) не должен был оглашаться в церкви. Пенья согласен с этим, но не потому, что это осквернило бы священное место, – а именно эту причину приводили другие. Он соглашается с этим потому, что на большом открытом участке для аутодафе можно было соорудить более высокий помост и большее число людей могло собраться, чтобы присутствовать при этом воодушевляющем зрелище триумфа веры. По тем же причинам он презрительно относится к тем, кто считает, что еретиков не следует предавать смерти в воскресенье. Он считает его лучшим днем недели и превозносит испанский обычай назначать на него аутодафе, «ибо хорошо, что большое число людей могут на нем присутствовать, чтобы страх отвратил их от прегрешений; это зрелище из тех, что внушают присутствующим страх и представляют собой пугающую картину Страшного суда».

Ни одна набожная власть никогда не отваживалась оспаривать целесообразность предания еретиков смерти, однако существовали различные мнения касательно того, каким способом следует это делать. Схолиаст полностью поддерживает большинство, считавшее огонь самым подходящим средством, и даже цитирует по этому поводу источник в лице самого Спасителя: «Кто не пребудет во Мне, извергнется вон, как ветвь, и засохнет; а такие ветви собирают и бросают в огонь, и они сгорают» (Ин., 15: 6).

Если обвиняемый окажется священником, епископ должен расстричь его и лишить сана, прежде чем его нарядят в отвратительный санбенито и передадут мирским властям; тех же, кто был приговорен за неявку в суд (если на момент вынесения приговора они все еще отсутствовали), сжигали в виде чучел до их поимки, после которой их без всякого суда сжигали уже живьем. В виде чучел сжигали и тех, кто был приговорен после смерти, – в этом случае изображение мертвого человека бросали в огонь вместе с его останками, эксгумированными для этой цели.

Мы уже несколько раз упомянули санбенито, который был обязателен для всех, кого святая палата сочла виновными в ереси, независимо от того, раскаялись ли они, а также для тех, кто находился под подозрением в степени violenter. То была извращенная версия одеяния стыда и позора, основанная на покаянной одежде, изначально предписанной святым Домиником; когда-то такое одеяние (в его изначальном виде) надевали даже государи в качестве внешнего признака раскаяния за собственные грехи; теперь же оно непременно должно было подвергать того, кто его надел, позору и презрению.

Согласно указаниям святого Доминика, одеяние должно было шиться из мешковины – той самой, которую носили его собратья по ордену, а цвет его мог быть любым на усмотрение владельца, однако обязательно темным. По традиции церковь всегда благословляла «рубаху» или тунику, которую носили члены религиозных братств или те, кому приходилось надевать ее в качестве наказания; такое одеяние называли saco bendito, с течением времени сократившееся до sanbenito, но известное также и под испанским названием zamarra. В разгар Крестового похода против альбигойских еретиков в Южной Франции крест на одежде носили не только крестоносцы – все верные католики приняли его в качестве символа защиты, ибо ни один человек не мог считать, что его жизнь в безопасности, если не демонстрировал этого знака (как это случится несколько веков спустя в Варфоломеевскую ночь). Святой Доминик желал, чтобы кающийся пользовался той же защитой, но для того, чтобы его покаяние было видно публично, ему приказывали носить два креста – по одному на каждой стороне груди.

Позже, когда Религиозные войны прекратились, и всеобщее ношение креста ушло в прошлое, на Тулузском соборе 1229 года было решено, что покаянные кресты должны быть желтого цвета, а собор в Безье четыре года спустя пошел еще дальше и решил, что кресты должны быть две с половиной ладони в длину и две ладони в ширину и что их следует делать из ткани шириной три пальца. Теперь вместо двух крестов на груди один нашивался на грудь, второй на спину, а третий – на капюшон или монашеский головной убор, если человек их носил. Для пособников ереси Таррагонский собор 1242 года предписывал следующую мрачную епитимью:

«В День Всех Святых, в первое воскресенье Рождественского поста, в дни Рождества, Обрезания Господня, Богоявления, в Праздник очищения Пресвятой Девы, на Благовещение и во все дни Великого поста кающиеся должны являться в собор для участия в процессии. Они должны быть одеты в одну лишь рубаху, быть босыми, идти со скрещенными руками, и во время процессии