свое состояние. Он постоянно с усилием глотал воду, надеясь таким образом впустить хоть немного воздуха в разрывающиеся легкие. Немного воздуха в них действительно попадало – ровно столько, чтобы он оставался живым и в сознании, но недостаточно для того, чтобы смягчить ужасные страдания задыхающегося человека, поскольку ткань все время оставалась мокрой под весом льющейся воды. Время от времени toca поднимали и приглашали тяжело дышавшего несчастного сознаться. Для того чтобы побороть его упрямство и, вероятно, чтобы привести в чувство, когда он почти терял сознание, палачи начинали крутить один-два жгута на его или ее теле (святая палата не делала различий между полами в таких делах). Чтобы предотвратить рвоту, которую может вызвать любая пытка, а potro в особенности, инквизиторы со своим неизменным вниманием к деталям давали распоряжение не кормить узника за восемь часов до начала пытки. Писца, присутствовавшего при audiencia de tormento[296], просили записывать не только вопросы и ответы, но и все детали применяемой пытки – в частности, сколько кувшинов воды применялось, поскольку именно они служили мерой суровости испытания[297].

Дыба-ложе слишком хорошо известна, чтобы описывать ее здесь, – в свое время она использовалась во всех странах Европы. При всей жестокости она, вероятно, была наименее жестоким орудием пытки, применявшимся в те времена.

Закон требовал, чтобы любое признание, полученное под пыткой, было впоследствии подтверждено узником – таково было одно из предписаний Альфонсо XI в «Партидах». Это предписание признает, что боль может вынудить человека говорить неправду, и запрещает судам принимать в качестве доказательства то, что было заявлено под пыткой. Следовательно, в один из трех дней после применения пытки – вероятно, как только узник в достаточной степени приходил в себя, чтобы присутствовать в зале суда, его приводили туда. Перед ним клали его признание, записанное писцом, и предлагали подписать его – это было необходимо для того, чтобы признание стало допустимым доказательством. Если он его подписывал, далее суд шел быстро и без перерывов до самого конца; если же отказывался, отрекаясь от сделанных заявлений, инквизиторы действовали согласно статье XV «Указаний» Торквемады, чтобы разрешить этот вопрос.

Пенья предостерегает инквизиторов в отношении преступников, которые симулируют безумие, чтобы избежать пытки. Не следует медлить с такими людьми, пишет он, ибо пытка может оказаться лучшим средством выяснить, является ли безумие истинным или притворным[298].

В конце этой мрачной главы добавим, что пытке можно было подвергать не только обвиняемых. Свидетель, заподозренный во лжи или впавший в противоречие во время дачи показаний, тоже мог подвергнуться пытке in caput alienum[299],[300].

13

Юриспруденция инквизиции. Мирской суд

Мы уже рассмотрели относительно мягкие приговоры, выносимые тем, кто откликался на призыв отречься от ереси, в которой их подозревали, и тем, кто доказывал свою невиновность под присягой, дабы очиститься от «дурной репутации». Остается узнать, как святая палата обходилась с negativos, то есть с теми, кто упорно отказывался признаться в первом случае ереси или отступничества после того, как его вина была установлена убедительным для суда образом, и с relapsos – теми, кто обвинялся в возвращении к греху после того, как понес наказание и был прощен.

Нарушителей обеих категорий следовало передавать в руки мирского суда – этот эвфемизм священники применяли в отношении сожжения на костре. Та же участь ожидала нераскаявшихся еретиков и тех, кто не явился в суд. Тот, кто после обвинения достаточным числом свидетелей продолжает отрицать свою вину, должен, по словам Эймерика, быть передан светскому суду на том основании, что человек, отрицающий доказанное преступление, очевидно является нераскаявшимся грешником[301].

Эта нераскаянность ни в коем случае не является очевидной. В конце концов, возможно, обвиняемый мог все отрицать потому, что был невиновен и являлся добрым католиком. Хотя эту возможность не игнорировали, ей уделяли очень мало внимания. В задачи инквизитора входило предполагать, что любой представший перед ним человек виновен. Правда, Эймерик призывает инквизиторов действовать очень осмотрительно при допросе свидетелей против такого человека и рекомендует им дать обвиняемому время на то, чтобы решиться на признание, а также применить все возможные средства для получения такого признания. Он советует заключить его в темницу, сковав кандалами руки и ноги, часто посещать его там и убеждать сознаться. Если в конце концов он это сделает, с ним следует обойтись как с раскаявшимся еретиком[302] – другими словами, он избежит костра, но будет приговорен к пожизненному пребыванию в тюрьме.

Термин «пожизненное заключение» не следует понимать слишком буквально. Инквизиторы могли по своему усмотрению менять часть приговоров и заменять их другими, и они пользовались этой возможностью в отношении тюремного заключения; но конфискация имущества и позор, навлекаемый на заключенного, его детей и внуков (гораздо более тяжелая часть наказания), ни в коем случае не могли быть заменены на что-то другое.

Как бы поздно ни случилось признание со стороны negativo, инквизиторы должны были принять и признать его. Даже когда он уже был привязан к столбу перед сожжением и его наконец охватывал страх смерти, если он обращался к монаху (который не отходил от него, пока не начинал полыхать костер), признавал свою вину и предлагал отречься от ереси, ему сохраняли жизнь. И это притом, что инквизиторы признавали: в подобных чрезвычайных обстоятельствах признание было вырвано у человека «скорее страхом смерти, чем любовью к истине».

Любому человеку должно естественным образом прийти в голову, что проводимые втайне допросы свидетелей и отсутствие у обвиняемого возможности опровергнуть полученные против него свидетельства, поскольку ему редко сообщали об их серьезности, приводили к тому, что многие добрые католики – или, по крайней мере, многие люди, не виновные в еретических практиках, должны были принять смерть в качестве negativo. Для методов инквизиции открылась чрезвычайно широкая дверь к злонамеренности, а поскольку человеческая натура такова, какая она есть (и какой она была в XV веке), не стоит предполагать, что злонамеренность никогда не пользовалась этой возможностью, никогда не проникала в эту широко распахнутую дверь, чтобы отвести душу втайне и в уединении – в темноте, почти в полной неприкосновенности нанести удар в спину человеку, которого ненавидели, которому завидовали или чье место хотелось занять.

Заключенному недостаточно было утверждать, что он невиновен. Он должен был твердо это доказать. Невиновный человек мог оказаться не в состоянии предоставить надежные доказательства; обвиненному в ереси было чрезвычайно трудно найти свидетелей в свою защиту – ведь свидетельствовать в пользу такого человека было опасно, а если его все же приговорят, то свидетель защиты может