Когда будут получены непредвзятые ответы на эти вопросы, возникнет возможность понять феномен, который иначе трудно объяснить с психологической точки зрения. А именно: как могло получиться, что не только elite государственных служащих, офицеров, экономистов и ученых, но и большинство германского народа, внутренне осуждая методы, применявшиеся гитлеровским режимом, тем не менее не протестовали публично против этих методов, когда их использовали для достижения политических целей, считавшихся желательными.

Я хорошо понимаю презрение и недоверие, возникающее у людей за границей, когда они читают мемуары и статьи о жизни в Третьем рейхе, в которых утверждается, что никто будто бы на самом деле не был тогда национал-социалистом, что каждый находился в тайной оппозиции к Гитлеру и он, следовательно, достигал своих целей вопреки сопротивлению всего германского народа. Эта картина, без сомнения, ложна.

Я принадлежу к числу тех немногих еще оставшихся в живых людей, которые занимали высокие государственные посты на протяжении всего периода перехода от парламентской демократии к все более неограниченной диктатуре. Я уже пытался объяснить, насколько немыслимым казался для немцев феномен государственной власти, не приемлющей естественных представлений о религии и законности. Вплоть до самого начала войны никто не мог по-настоящему понять, к чему ведет текущее развитие событий. Когда Гитлер сформировал свой первый кабинет, все – и консерваторы из правительства, и народ в целом – надеялись включить его движение в привычные рамки нашего существования. Эти иллюзии были развеяны путчем Рема. Но даже и тогда широкие народные массы мало что поняли. Некоторые испытывали облегчение оттого, что удалось избежать проникновения в ряды армии штурмовиков, другие одобряли, несмотря на использованные при этом методы, устранение множества морально испорченных личностей. Однако убийство всегда остается убийством. Следует также помнить, что при общем улучшении социального и материального положения масс люди были готовы пренебречь ущемлением их политических и правовых свобод.

Во всяком случае, было еще далеко до применения нацистами методов, к которым они перешли начиная с 1938 года. В промежуточный период признание, полученное Гитлером за границей, хотя и не освобождало немцев от ответственности за происходящее внутри страны, но произвело на них мощное психологическое воздействие. Восстановление наших суверенных прав в Рейнской области, а позднее в Данцигском коридоре, в соединении с процессом перевооружения, который, по общему мнению, носил оборонительный характер, – все это были цели, достижения которых не мог не одобрить любой патриот Германии. Казалось более чем вероятным, что сильное правительство сможет добиться всего этого ненасильственным путем вернее, чем утомительными переговорами об уступках, которыми знаменовалась деятельность предшественников Гитлера. При этом наше удовлетворение развитием событий все более омрачалось сомнениями морального характера. За годы, проведенные в Вене, я часто обсуждал со своими ближайшими друзьями, как мы сможем оправдаться перед своей совестью за работу, направленную на объединение двух стран под властью режима, который мы внутренне отвергали. Тогда мы приходили к выводу, что Гитлер представляет собой только временное явление. Он может внезапно умереть или быть убитым, и тогда его движение неминуемо развалится. Но слияние двух государств, достигнутое эволюционным путем, не будет временным – напротив, оно станет реальным вкладом в нашу историю.

В этом мы ошибались. Гитлер и то, что он олицетворял, не было временным явлением. После нарушения Мюнхенского соглашения даже его зарубежная репутация потеряла всякую цену. С этого момента для тех из нас, кто понимал значение происходящего, вопрос заключался только в спасении от грядущего хаоса того, что было еще возможно спасти. Всякий, кто занимал в последующие годы любой высокий пост, отдавал себе отчет в ужасном выборе, который стоял перед каждым достойным патриотом. Необходимость этого выбора ощущалась равно политиками и военнослужащими всякого ранга, которые пытались найти для себя путь между долгом и изменой. Одно дело – пытаться устранить собственными силами правительство или главу государства, чьи действия являются гибельными для нации. И совсем другое – чего я никогда не мог понять – якобы из патриотических побуждений предлагать свои услуги врагу и способствовать военному разгрому собственного народа.

Германия несет полную ответственность за Вторую мировую войну. Нам нечего сказать в свое оправдание. Те, кто утверждает, что вторжение Гитлера в Россию составляло часть европейского крестового похода, оказывают нам дурную услугу. Защитники этой теории не учитывают, что Гитлер напал на Россию не для того, чтобы освободить страну от большевистского ярма, а выполняя часть своего зверского плана подчинения всего европейского континента интересам своей великой Германской империи. Большевистские методы, которые он когда-то проклинал, давно уже применялись в рейхе, и различия между двумя системами стали невероятно малы. Легенда должна быть разоблачена, если мы хотим, чтобы люди поверили в наше свободолюбие и готовность наравне со всеми сражаться, защищая идеалы Запада.

Следует признать вот что: несмотря на беспорядок, царивший в сознании отдельных людей, в Германии существовало движение Сопротивления, что делает абсурдной теорию о коллективной ответственности всего германского народа. Послевоенная пропаганда очень старалась выдвинуть германских коммунистов и социалистов на роль стражей демократии и единственной силы сопротивления. План Моргентау даже в своей модифицированной форме послужил основанием для занятия коммунистами административных постов, назначения их прокурорами и судьями трибуналов по делам о денацификации, а также выдачи им разрешений на издание возрождавшихся газет. Потребовалось некоторое время, чтобы оккупационные власти осознали, демократию какого сорта отстаивают эти люди. План дал начало экономической политике демонополизации, которой был дан задний ход только после того, как стало ясно, что она ведет к краху не только Германию, но и всю Европу. Трудящиеся классы рассматривались как воплощение сопротивления Гитлеру. Правда же заключалось в том, что до тех пор, пока сохранялся мир и покуда они – огромная масса рабочих – были заинтересованы в дальнейшем улучшении своего социального положения, эти трудящиеся твердо поддерживали пока еще непонятные для них замыслы Гитлера. Сказанное ни в коем случае не умаляет мужество отдельных представителей рабочего класса.

Когда началась война, эта мирная в обычных условиях масса оказалась под властью армейской дисциплины и требований военной экономики. Носители марксистских убеждений сами стали жертвами своих теорий, утверждавших приоритет государства над индивидуальным сознанием. Современная война не терпит индивидуализма. Все и каждый низводятся до состояния аморфной массы, анонимно управляемой по законам тоталитаризма. Поэтому массы не могли стать частью движения Сопротивления. Какую бы долю ответственности за приход Гитлера к власти ни возлагать на средние классы и просто образованных людей, остается фактом то, что их представители составляли 90 процентов участников сопротивления Гитлеру. Лидеры левых были в основном выведены из дела еще в ранние годы нацистского режима, причем необязательно из– за своего участия в подпольной работе, а просто из-за политических убеждений. Есть доказательства того, что позднее, и в особенности ближе к концу войны, в активном сопротивлении участвовало больше людей правых взглядов, чем представителей левых.