Его племяннику Нату в таком утешении было отказано. Более консервативный и более осторожный, чем его лондонские братья, он был глубоко травмирован революцией — до такой степени, что пережил нечто вроде нервного срыва. Худшая «политическая холера еще не заражала мир», жаловался он перед тем, как уехать на воды в Эмс, «и я боюсь, что нет такого врача, который ее излечит, вначале прольется много крови». Практически все письма, написанные братьям в революционные месяцы, завершались предупреждением продавать все ценные бумаги и акции.

Больше никто из членов семьи не воспринял революцию так тяжело. Ни Амшель, ни Карл как будто не задумывались над вопросом серьезно: они приравнивали революцию к природной катастрофе — непостижимой, но, с Божьей помощью, преодолимой. Мысли о революции находились за пределами их кругозора — Карл отмахивался от разговоров об итальянской государственности, называя их «глупыми прожектами нескольких безумцев»; они с Амшелем старались по возможности держаться подальше от политических дебатов. Точно так же пышные националистические зрелища — триколоры, патриотические песни — оставляли старших Ротшильдов совершенно равнодушными. На одной карикатуре того времени изображен озадаченный Амшель, который спрашивает Арнольда Дуквица, «рейхсминистра торговли», назначенного франкфуртским парламентом летом 1848 г. (после оптимистического вывода, что объединенное государство уже в процессе создания): «Что, господин министр, торговать пока нечем?» (см. ил. 16.3). Наверное, справедливо предположить, что его ошеломили продолжительные и безрезультатные парламентские дебаты. Зато Джеймс хорошо понимал, что нужно революционерам. Все больше проникаясь мыслью о том, что все режимы одновременно ненадежны и податливы с финансовой точки зрения, он склонен был приветствовать любой флаг, который поднимется на мачте после шторма. Он не пустил Альфонса в Национальную гвардию, но его поступок скорее можно приписать соображениям об интересах семьи, которые для него были выше любой политики, чем откровенно антиреспубликанским настроениям. Джеймс не проливал слез по Луи-Филиппу.

Такой прагматизм до некоторой степени разделяли четыре старших сына: Ансельм, Лайонел, Майер Карл и Альфонс, которые склонны были так же серьезно относиться к политической обстановке. Однако они, в отличие от Джеймса, время от времени выражали сочувствие либеральным реформам, хотя и отличали их от идей радикальных демократов, социалистов и коммунистов. Судя по замечаниям Ансельма о событиях в Германии, можно предположить, что он не испытывал никакого сочувствия к различным королям, князьям и эрцгерцогам, обязанным подчиниться «воле народа». Кроме того, его раздражали «старые парики» из франкфуртского сената.

16.3. W. V. Барон: Noch niks zu handele, Härr Minister? («Что, господин министр, торговать пока нечем?») (1848)

Правда, он посетил первое заседание немецкого «предпарламента» во Франкфурте перед отъездом в Вену, хотя его интерес был довольно отстраненным: в отличие от своего лондонского кузена Лайонела ни он, ни Майер Карл никогда не стремились участвовать в выборах. И Ансельм тепло приветствовал австрийскую конституцию, обнародованную в марте 1849 г. Ее статьи на самом деле оказались умеренно либеральными. Зато младшие братья из разных ветвей семьи реагировали более бурно. Адольф в Неаполе просто пришел в ужас. Энтони называл немецких князей «стадом ослов» и придерживался «очень хорошего мнения» о планах франкфуртского парламента создать объединенную Германию, которые он считал «справедливыми и разумными». Ну а 19-летнему Гюставу не терпелось вернуться в Париж и самому посмотреть на события. Он испытал разочарование, застав там «уныние», беспорядки среди рабочего класса и «мелкотравчатость» политиков-республиканцев.

Двойственное отношение Ротшильдов к революции нигде не проявляется очевиднее, чем в письмах и дневниках женщин семьи.

Бетти, жена Джеймса, относилась к революции откровенно враждебно; она аплодировала своему четырехлетнему внуку Джеймсу Эдуарду, когда тот объявил: «Будь у меня деньги, я купил бы ружье и убил республику и республиканцев». Она ожидала, что конституция Французской республики «скоро присоединится к своим сестрам, которых забвение давно похоронило в туманах времени», а депутатов Национального собрания называла «дикими зверями нашего огромного парижского зверинца». Так же презрительно она относилась к революции в Германии. Как она говорила старшему сыну, франкфуртский парламент — «орудие ложных доктрин и анархии». Когда в Вене убили Роберта Блюма, она радовалась, что «его раскольнический голос уничтожен», и жалела только о том, что то же самое не сделали в Париже. Как ни странно для женщины, чьи родители родились во франкфуртском гетто, Бетти даже выражала ностальгию по «старому режиму» XVIII в., «столетию, когда умы были весьма плодовиты и все знали, как с достоинством отстоять честь своего положения, не покидая его, и не считали себя униженными из-за необходимости слушать верховную власть». Век девятнадцатый она считала «дурным веком».

Зато ее кузина Шарлотта, жена Лайонела, придерживалась совсем иных взглядов. Она, конечно, боялась за финансовое будущее семьи; в то же время она испытывала некоторое моралистическое удовлетворение от кризиса, видя в нем возможность самоотречения и самосовершенствования. Следя за политической обстановкой на континенте по письмам родных и по газетам, она испытывала радость, чувствуя, как на ее глазах творится история. Как она писала в дневнике, «по правде… это век железных дорог, ибо последние шесть недель были так же богаты на события, как шесть лет, бывших свидетелями гибели Людовика XVI, Большого террора, Конвента и Наполеона». Но главное, ее привлекали возможности объединения Германии, которые проявились во Франкфурте: «Что же касается Германии, есть надежды, что вскоре она станет процветающей, могущественной, объединенной и свободной. И в Пруссии народ одержал победу над армией, и король вынужден дать своим подданным все реформы и пойти на все уступки, какие они требуют. Правительство сменилось; прусский принц бежал; пресса свободна; слушания в судах публичны… и все конфессии и религии имеют равные права. Снова став великой и объединенной империей, сильной и счастливой, возвышенной и гордой, Германия отразит русские бури, вторжения казаков и подстрекательство французов к войне».

Конечно, ее идеал объединенной Германии был строго монархическим: как и Ансельм, она питала отвращение к республиканцам. Но во французском контексте Шарлотта находила что-то положительное даже в республиканцах. Она считала: «…те, кто стоит у руля государства, хотят заложить основы процветания и счастья для своей страны, пусть даже они ошибаются в средствах, к каким прибегают для достижения цели… Ледрю-Роллен… питает честные намерения по отношению к Франции, и в наше время общего смятения, очевидно, он один из всех членов администрации способен действовать как лидер».

Невестка Шарлотты, Луиза, также усматривала позитивные стороны в «этой чудесной революции». При условии, «что наш дом переживет шторм», она способна была вынести «любые потери, пусть даже самые суровые». «Я не могу сказать, — откровенничала она, — что меня беспокоит, как она может отразиться на наших состояниях. И здесь нет никакой философии, а есть обыкновенное равнодушие или скорее неприязнь к пышности и хвастовству…»