Не совсем верно утверждать, что революции 1848 г. начались в Италии: предвестниками катаклизма стали гражданские войны в Галисии и Швейцарии, а также неудачный созыв Объединенного ландтага — в сочетании с Декретом о государственном долге 1819 г. — Фридрихом-Вильгельмом IV в Берлине в 1847 г., и вспышки либеральных настроений на юге Германии. Но хотя Ротшильды внимательно следили за развитием событий, случившееся их не обеспокоило. В самом деле, аннексия Кракова Австрией была похожа на очередной раздел Польши: как и в предыдущих случаях, «бедных поляков» можно было «только пожалеть». «Наверное, многих из них расстреляют», — бесстрастно писал Нат; его дядя Соломон заботился лишь о том, чтобы правительства других стран не призвали Австрию к ответу за такой шаг. Впервые Ротшильды испугались после восстания ремесленников на Сицилии в январе 1848 г. и обещания Фердинанда II, короля Обеих Сицилий, принять либеральную конституцию. «Паршивые новости», по замечанию Ната (Ротшильды, как обычно, узнали их первыми).

Однако и он, и остальные представители семьи по-прежнему рассуждали в первую очередь в дипломатических терминах, гадая, укрепит ли неаполитанский кризис желание Австрии вмешаться (Соломон это пылко отрицал). В своих письмах Лайонелу и Альфонсу Ансельм шутил о том, как у Адольфа дрожали руки, когда он писал письма, намекая на то, что он разделяет нервность своего отца — если не сказать малодушие. Но это было просто добродушное подшучивание. Первая реакция Карла, наоборот, свидетельствует о хладнокровии: уже 19 февраля он снова обсуждает возможность займа режиму Бурбонов. Когда Ансельм писал о нападках либералов на правительство Людвига I в Мюнхене, он, видимо, не понимал, как скоро его диагноз распространится на всю Европу: «Так все и происходит, увы; на высотах политики, как и в самых низменных общественных отношениях, народ навязывает свою волю и диктует законы высшей власти». Он мог лишь надеяться, что «здешние беспорядки» «скоро закончатся» — а с ними закончится и падение цен на «низкопроцентные займы» Ротшильдов.

Как и в 1830 г., с началом революции во Франции беспокойство перешло в панику. Конечно, Ротшильды никогда не испытывали абсолютного доверия к Июльской монархии. Смерть старшего сына Луи-Филиппа в 1842 г. усилила их пессимизм по отношению к будущему: сам король признался, что «после его смерти… революция 1830 года начнется снова». «У меня… от всего этого болит живот, — встревоженно писал Энтони. — Не думаю, что, пока жив нынешний король, есть какая-то опасность — но кто займет место после его смерти, Бог знает, и я искренне надеюсь, что добрый старик проживет долго и все будет хорошо — тем не менее нам следует проявлять благоразумие». Это объясняет, почему Ротшильды так боялись, что очередное покушение на жизнь короля удастся. В 1846 г., получив письмо с угрозами, Джеймс передал его властям, заметив: «Человек, который хочет стрелять в меня, с таким же успехом может стрелять и в короля, и наоборот». В апреле следующего года, после того как Луи-Филипп пережил очередное покушение на свою жизнь, Нат провозгласил его «одним из самых замечательных людей, какие когда-либо существовали».

Однако нараставшее весь 1847 г. внепарламентское давление с требованиями избирательной реформы увеличивало вероятность того, что повторится 1830 г., хотя Луи-Филипп был еще жив. Сообщения Ната из Парижа в январе и феврале 1848 г. доказывают, что он чувствовал приближение кризиса: «Добрые люди говорят точно так же, как перед революцией 1830 г.», — заметил он 20 февраля, за два дня до запланированного судьбоносного банкета реформистов, который должен был состояться, невзирая на правительственный запрет.

«По-моему, смена правительства будет лучшим лекарством, а пока невозможно сказать, что случится, — никто не может угадать, как поведет себя французская толпа и когда [президент?] палаты депутатов объединится с простым народом, рискованно гадать, насколько далеко они зайдут и сохранят ли спокойствие… Мы должны надеяться на лучшее, а пока, милые братья, настоятельно рекомендую продавать акции и государственные ценные бумаги всех видов и наименований».

Впрочем, буквально на следующий день он писал оптимистичнее: «Противный банкет продолжает возбуждать публику… это действительно очень напоминает 1830 год, и тем не менее я не могу не думать о том, что все пройдет, оставив нас [далеко?] позади. Эта страна так процветает и в целом народ настолько заинтересован в сохранении обстановки, что, по-моему, ни о каком революционном движении [и речи] быть не может… В конце концов сменят правительство, а Гизо, скорее всего, поднимет вопрос о парламентской реформе… Буду очень рад, когда это произойдет; после этого наши рентные бумаги пойдут вверх, а дела поправятся».

«Однако я не сомневаюсь, что, как только дело с банкетом закончится, мы увидим значительные изменения к лучшему, — добавлял он еще в одном письме. — Все наши друзья уверяют, что поводов для беспокойства в связи с какой-либо революционной демонстрацией со стороны левых депутатов] нет — по-моему, их банкет обернется полнейшей неудачей». «У людей многое поставлено на карту поддержания порядка, чтобы поднимать шум, — заключал он в последней депеше накануне того дня, на который был назначен банкет, — поэтому не думаю, что мятеж снова будет на повестке дня по меньшей мере сейчас…» Темпераментный пессимист выбрал наихудший момент, чтобы видеть в происходящем что-то хорошее.

Даже в письме от 23 февраля, когда на улицах уже строили баррикады и волнения охватили национальную гвардию, Нат по-прежнему недооценивал серьезность положения, выражая осторожную надежду, что смены правительства окажется достаточно для подавления беспорядков: «Правительство сменилось, Гизо только что объявил в палате депутатов, что направил королю свое прошение об отставке, а его величество в настоящий момент уединился с Моле… Мы должны надеяться, что они составят хорошее правительство, но опасно уступать желаниям фракционного меньшинства и буйному настрою национальных гвардейцев… Большой ошибкой было не отправить Гизо в отставку раньше, народ требовал реформ, а в наши дни уже невозможно противостоять общественному мнению… Сам по себе мятеж не слишком серьезен, очень мало настоящих стычек, убитых почти нет или нет вовсе — но король тревожится из-за того, что национальная гвардия выступила в поддержку реформы против Гизо… Мятеж, судя по всему, закончен; не понимаю, за что им сражаться теперь, когда они получили реформу… полагаю, мы услышим разъяснения и Бог знает что еще. Одно я знаю точно: ваш покорный слуга в будущем не станет держать много французских бумаг… Опасно уступать толпе, подстрекаемой Национальной [гвардией]».

Должно быть, он писал всего за несколько часов до судьбоносного инцидента на улице Капуцинок, когда 50 демонстрантов были застрелены солдатами, охранявшими министерство иностранных дел. На следующий день, перед лицом того, что он назвал «нравственным восстанием», Луи-Филипп отрекся от престола в пользу своего внука и бежал в Англию, предоставив различным оппозиционным партиям формировать временное правительство. В его состав вошли в том числе адвокат Александр Ледрю-Роллен, поэт Альфонс де Ламартин, социалист Луи Блан и символический рабочий по имени Альбер. На следующий день образовали комиссию в ответ на претензию безработных рабочих-строителей, заявивших о своем «праве на работу». Следующая депеша Ната была краткой и по существу: «Мы в разгаре худшей революции из всех — возможно, вы увидите нас вскоре после того, как это дойдет [до вас]». Они с Джеймсом уже отправили жен и детей в Гавр, чтобы те сели на следующий корабль, отходящий в Англию.