И Лайонелу не удалось выступить посредником между Санкт-Петербургом, где было много золота благодаря тому, что Россия экспортировала зерно, и Банком Франции. Бенджамина Давидсона отправили через Ригу в российскую столицу с несколькими каретами, заполненными золотом. Видимо, Лайонел рассчитывал открыть там новое агентство. Однако экспедиция окончилась неудачей. Вытерпев суровую поездку по заснеженным русским дорогам, Давидсон узнал, что иностранным евреям запрещено вести дела в России. Позже российское правительство пришло на помощь Банку Франции, купив на 50 млн франков рентных бумаг. Ротшильды наблюдали за процессом со стороны. Более того, для Банка Франции кризис 1846–1848 гг. оказался необычайно удачной возможностью укрепить свою ведущую роль во французской денежной системе: руководство банка без всякого сожаления следило за крахом кредитного банка, основанного тщеславным Лаффитом, а также за разорением многочисленных региональных эмиссионных банков, которые поощрял Лаффит в свою бытность главой Банка Франции. Нат кратко подытожил тогдашние чувства Ротшильдов по отношению к Банку Франции: «Они сборище подонков и ведут себя с нами невозможно плохо, но ссориться с ними не в [наших] интересах».

Положение в Лондоне если и отличалось, то не сильно. Как писал Джеймс в апреле 1847 г., когда учетная ставка банка ползла все выше, «Ваш банк — повелитель и движущая сила положения. Он имеет возможность навязывать свою волю всему миру, поэтому золото необходимо присылать назад». Однако канцлер казначейства сэр Чарльз Вуд был не так уверен в том, что Английскому банку удастся преодолеть кризис, не залезая в золотовалютные резервы. Он и премьер-министр без всякого восторга выслушали соображения Лайонела по данному вопросу. Как Вуд признавался своему доверенному лицу, Сэмьюелу Джонсу Ллойду, «сегодня утром я виделся у лорда Джона [Расселла] с Лайонелом Ротшильдом и [Джошуа] Бейтсом [из банка Бэрингов] и, [между нами], меня совершенно сбило с толку их невежество, незнание фактов и обстоятельств, которые, по моему мнению, должны быть известны каждому торговому банкиру в Сити. Им в самом деле почти нечего было сказать в свою пользу; они признались, что события развиваются стремительно». Если взгляды Ната могут служить каким-то указанием на то, что тогда говорил Лайонел, возможно, позиция Ротшильдов показалась Вуду политически наивной. Он называл политику Английского банка «односторонней» и признавался: «…должен сказать, что не могу понять их политики, они делают все, что в их власти, чтобы остановить торговлю, и страна очень дорого заплатит за их золото». Вуд все прекрасно понимал, однако его интересовало другое: как приостановить действие законов 1844 г., не приобретя репутацию еще одного Ванситтарта. Когда он обратился за советом (и оправданием) к самому разработчику Банковского акта 1844 г., Пиль согласился, что Лайонел не принадлежит к числу «тех, кто в самом деле разбирается в валютном вопросе, он… на стороне тех принципов, на которых зиждется Банковский акт — и в пользу самого Банковского акта». Пиль сказал Вуду, что в данном вопросе его доверия заслуживают «не Ротшильд, не Мастерман, не Глин и не ведущие банкиры Сити, но… те, кому он доверялся наедине… — Джонс Ллойд, У. Коттон, Норман и глава Английского банка». Такое двойное принижение заслуг Лайонела свидетельствовало о том, что после смерти Натана Ротшильды утратили влияние на денежную политику.

Дефляционные меры возымели непосредственное действие на европейскую промышленность. Для Ротшильдов самым неприятным оказалось их влияние на французские железнодорожные компании. Инвестиции в железные дороги не иссякли, как не остановилось и строительство железных дорог; учитывая те объемы, в каких они были предварительно запрограммированы благодаря политическим и коммерческим решениям, принятым до кризиса, строительство труднее было остановить, чем продолжить[135]. Поэтому основная нагрузка упала на банкиров и инвесторов железнодорожных компаний; по мере продвижения работ банки просили о займах, чтобы профинансировать неизбежные перерасходы, в то время как инвесторы лишь мрачно наблюдали за тем, как из-за недостатка денег железнодорожные акции стремительно падали. Откровенно говоря, Джеймс ранее проявлял излишний оптимизм, как и боялись его английские племянники. Буквально накануне кризиса они с сыном уверенно предрекали, что, помимо чисто экономических выгод, железные дороги разовьют в людях «консерватизм и проправительственные настроения». «Во Франции все спокойно, — уверял Альфонс Карла Майера в январе 1846 г., — на стороне администрации решительное большинство. Индустриализм и железные дороги поглощают все мысли и отвлекают от политики. Дай Бог, чтобы мы еще много лет наслаждались блаженным миром». Через несколько месяцев они запели другую песню: «Итак, — писал Джеймс Ансельму в августе, — должен признать, что, когда я думаю о многочисленных обязательствах, какие мир взвалил на себя ради того, чтобы повсюду платили за железные дороги, о деньгах, которые не так скоро вернутся в руки деловых людей, меня охватывает дрожь». В октябре ему пришлось реструктурировать долг государству за концессию на строительство Северной железной дороги и произвести интервенцию на бирже, чтобы поддержать цену на акции.

В то время как Нат вынашивал планы мести, Джеймс в ответ на кризис сконцентрировал все внимание на Северной железной дороге и поспешил избавиться от акций других линий, в которых Ротшильды держали не такие большие пакеты. «Если, — писал он племянникам, — мы не поймем, что сумеем вернуть те деньги, которые вытягивают из нас дороги… я считаю положение потенциально очень опасным». Поэтому, когда «этот мерзавец Талабо» запросил дополнительные средства для строительства ветки Авиньон — Марсель, ему наотрез отказали. Акции других компаний также были распроданы со скидкой. Кроме того, Джеймс больше не вкладывал собственные деньги в Северную железную дорогу: когда компании понадобились новые средства на строительство, он обратился непосредственно к акционерам. Подобно многим недовольным в 1847 г., сами Ротшильды винили в случившемся правительство. «Прав-во должно изменить свои способы вести дела, — жаловался Энтони, — они совершенно подорвали свой кредит доверия тем, как они вели себя с железнодорожными компаниями. Ты и понятия не имеешь, как все кричат о том, что они теряют деньги, и все приписывают это прав-ву, и, конечно, его есть за что винить». Из таких обид, умноженных тысячекратно, и делаются революции.

Парадокс заключался в том, что, хотя Ротшильды были все больше недовольны экономической политикой правительств европейских стран, они продолжали — как будто по инерции — выступать в роли их главных кредиторов. Передаточный механизм, связавший экономический кризис 1847 г. с политическим кризисом 1848 г., был фискальным. По всей Европе сочетание растущих расходов (сначала на железные дороги, затем на общественные полумеры и, наконец, на контрреволюционные меры) и падающих доходов (поскольку заработки и потребление снижались) неминуемо вело к государственным дефицитам. В 1842–1847 гг., например, бюджет Австрии вырос на 30 %. Привычка ссужать деньги государству настолько въелась в плоть и кровь, что, когда в феврале 1847 г. к Соломону обратились за займом в 80 млн гульденов, он «возблагодарил Господа» за «необычайно хорошее дело». Оказалось, однако, что все наоборот. Вместе с Синой и Эскелесом он взял 2,5- и 5-процентных облигаций на 80 млн гульденов (по номиналу), в обмен на что банкирам предстояло выплатить правительству 84 млн наличными пятью траншами в течение пяти лет. Операцию можно было считать выгодной лишь в том случае, если бы впереди страну ждали хотя бы пять лет мира и процветания.